Избиение

В гулком сумрачном холле он приказал мне встать на колени, я видел свою фигуру отражающейся в холодном мраморе пола.
Я смотрел на его ноги, обутые в черные влажно сияющие мартинсы.
Он занес правую ногу, медленно подвел ее к моей груди.

"Считай", — сказал он, и резко ударил меня в солнечное сплетение.

Воздух взрывом вырвался из легких. Я сложился пополам, однако он подхватил меня за волосы и заставил выпрямиться.

Второй удар — в ребра. Третий — в бедро. Четвертый — снова в грудь.
Мартинсы оставляли на коже отпечатки, словно штампы на воске — четкие, глубокие, нестираемые.

К десятому удару я, как водится, уже и дышать не мог. К пятнадцатому перестал чувствовать боль, а в ушах что-то тихо зазвенело.
Он наконец остановился, наклонился, провел пальцем по моей разбитой губе.

"Красиво", — прошептал он, и я увидел в его глазах тот самый огонь, который не предвещал ничего хорошего.
Я судорожно сглотнул и машинально вытер рукавом кровь с подбородка. Лицу в этот раз досталось не сильно, и, кажется, вообще случайно.
Некоторые ребра, вроде бы, были сломаны, но состояние, в котором я находился, не позволяло мне судить об этом наверняка.


Лестница

Он взял меня за шиворот и потащил к широкой мраморной лестнице. "Не опять, а снова.." — ироничная вялая мысль затлелась где-то на задворках моего сознания.

"Лети", — бросил он и толкнул меня.

Я катился вниз, считая головой ступени. Я, кажется, слышал, как трещат кости, как рвутся связки...
Внизу я лежал, смотря в потолок, и думал: "Это конец".

Но он спустился, встал надо мной, поставил ногу на грудь.

"Ты еще не готов умирать", — сказал он.

Больница
Мы ехали в молчании. Он вел машину одной рукой, другой сжимая мое запястье — на всякий случай.

"Ein Geräusch... und ich fahre zurück."
Я молчал.

В приемном покое он улыбнулся врачу: "Упал с лестницы".

Мне сделали рентген. Я легко отделался нашей несгораемой классикой: два сломанных ребра, трещина в ключице и сотрясение.

Когда меня перевязывали, он стоял у окна, изредка поглядывая на меня и улыбаясь.
Потом подошел, поправил повязку, шепнул на ухо:
"Das war nur... Vorspeise.".

Я глубоко вздохнул, слабо улыбнулся в ответ и молча уткнулся головой ему в живот. Он слегка погладил меня по голове.

За окном была уже весна, в открытую форточку слышались веселые крики подростков и ветер доносил свежий, ни с чем не сравнимый запах, какой бывает только в самом начале теплого марта.

P.S.
Шрамы от того Vorspeise до сих пор видны — ровные, как строки в любовном письме.

Хроники распада.
Облицовочные работы.

В тот день он вернулся с работы в ярости, чернее грозовой тучи — я ощутил это еще до того, как услышал скрип входной двери.
Воздух вокруг меня словно бы мгновенно сгустился, наполняясь статикой предчувствия.
Шаги его прозвучали, как удары топора по сырому полену. И с каждым его шагом внутри меня что-то обрывалось.

Я сидел на коленях у дивана, в своем привычном месте, стараясь слиться с тенями, стать невидимым, прозрачным.
Но он заметил меня сразу — его взгляд, холодный и острый, как лезвие, скользнул по мне, заставив кожу покрыться мурашками.

Он опустился в кресло, и кожаная обивка вздохнула под его весом.
Пальцы его — длинные, с выступающими суставами — ритмично и нервно забарабанили по подлокотнику.

— Komm her.
Голос его был низким, как гул далекого поезда, и не терпящим возражений.

Я пополз, низко опустив голову, ощущая, как ковер впивается в мои голые колени, как каждый мой мускул напряжен до дрожи.
Возле него я остановился на коленях, не смотря на него, но развернувшись к нему лицом.

Он медленно поднял ногу, и тяжелый армейский сапог — черный, с потертыми шнурками и следами грязи на подошве — уперся мне в грудь.
Давление было твердым, неумолимым, оттесняя меня назад, будто я был всего лишь подставкой. Некоторое время мы провели в таком положении. Он молчал. Во мне тихо закипала паника.

— Leg dich auf den Rücken. Hände hinter dem Kopf.

Я лег, ощущая холод пола под спиной. Пальцы сплелись на затылке, я чувствовал их подрагивание. Сердце колотилось так бешено, что, казалось, вот-вот разорвет грудную клетку — глухой, неистовый стук, который он наверняка слышал.

Первый удар пришелся в ребра — знакомый, почти родной, как старый, заезженный анекдот. Боль вспыхнула тупой волной, разливаясь под кожей. Я ахнул, но не пошевелился.

Второй был в живот. Удар вогнал в меня воздух, словно кузнечный молот, сплющивающий раскаленный металл. Я согнулся, инстинктивно, но его голос тут же рассек пространство, как плеть:

— Flach liegen!

Я распрямился, стиснув зубы до хруста.

Третий удар был выше.
Подошва врезалась мне в челюсть — резко, смачно, с тем самым хрустом, который отзывается не в костях, а где-то глубоко в мозгу.
Голова дернулась назад, зубы сомкнулись на языке, и кровь — теплая, медная, густая — тут же наполнила рот.

— Das war... eins, — произнес он, наблюдая, как я пытаюсь проглотить кровь, не меняя положения. Его голос звучал почти задумчиво, как будто он считал не удары, а секунды.

Четвертый пришелся в скулу. Боль вспыхнула яркой звездой, взорвалась за веками. Глаза сами зажмурились, но его рык прорезал воздух:

— Augen auf!

Я заставил себя открыть глаза. Мир плыл, расплывался, как старый фотоснимок, залитый водой.

Пятый — в нос.
Хруст.
Белый свет. Искры. Взрыв.
Кровь хлынула ручьем, горячая, липкая, заливая губы, подбородок, стекая по шее. Она пахла железом и чем-то еще — чем-то живым, что уже не принадлежало мне.

— Vier.

Шестой — я видел, он целился в глаз, но остановился в последний момент и просто слегка коснулся мыском ботинка моего сломанного носа.
Ошалевший от его неожиданной милости, я чуть было не заулыбался сквозь боль.

Седьмой удар был в зубы.

Дальнейшее в памяти моей расплывается. Не помню, куда он бил дальше. Может, в висок, может, снова в скулу или в зубы. И сколько их было еще, этих ударов. Один, два. Или двадцать?

Как бы то ни было, вскоре после седьмого удара в жизни моей наступил интересный момент: я перестал чувствовать свое лицо. Ощущал я лишь тепло крови, медленно стекающей по шее, и странное, пьянящее ощущение — будто бы я растворяюсь, превращаюсь в туман, в ничто.

Он остановился, тяжело дыша. Его дыхание было хриплым и прерывистым. Нет, он не утомился, просто был очень возбужден, я уже достаточно хорошо знал его, чтобы понимать это.

— Sieh mich an.

Я поднял взгляд. Его глаза — холодные, как лед на глубине — смотрели на меня без жалости, но и без ненависти. Просто констатация факта.
Его пальцы расстегнули ремень. Металлическая пряжка звякнула, как кандалы.

— Jetzt... wirst du mir danken.

Я благодарил.
Шепотом.
Кровавыми губами.
Пока он кончал мне на изуродованное лицо.
После, когда он мыл меня в ванной, его пальцы были удивительно нежны. Они скользили по рассеченной брови, смывая запекшуюся кровь, будто стирая грехи.

— Du hast so schön geblutet, — прошептал он, вытирая мои слезы тем же полотенцем, что и кровь.

Его голос звучал почти ласково.
Как будто кровь — это единственный язык, на котором я умел говорить.
И он понимал меня.
Без слов.

(*AU: Вестерос 90-х, криминальный дарк-романс*)

Глава 1: Обрез и ошейник
Одесса, весна 1994 года.

Заброшенный корпус завода «Красный Грейджой» давно перестал быть символом индустриальной мощи.
Полуруина, он одиноко и мрачно возвышался сразу за Плачущей рекой — грязной, затянутой нефтяной плёнкой артерией города, в которой уже лет десять не водилось ничего живого. Громада кирпича и ржавеющего металла, пропитанная кислым запахом разлагающейся смазки, затхлой воды и человеческого отчаяния.

Полиэтилен, местами всё ещё затягивавший разбитые окна, хлопал на ветру, как паруса разграбленного корабля. Свободные концы его, изорванные временем и непогодой, трепетали в такт порывам ледяного ветра — призрачные флаги на руинах былого величия.
Пустые гулкие цеха, где когда-то грохотали станки, теперь по ночам оглашались воем бродячих собак.
Их тени скользили меж ржавых балок, выискивая крыс или остатки чужой трапезы.
А до поры, пока это место не облюбовал под своё логово сын местного криминального авторитета, Рамси Болтон, здесь иногда раздавались и крики пьяных бомжей — последних обитателей этого царства разрухи.
Но Рамси быстро навёл порядок.

Он отловил шестерых бедолаг, затащил их в самый тёмный угол завода и устроил представление. Крики длились до утра. А на рассвете их трупы, изуродованные до неузнаваемости, прибили гвоздями к стенам — над окнами, над всеми входами. Один, с вырванными глазами, даже болтался на крюке для подъёма грузов, как жуткий флюгер.
С тех пор бездомные обходили это место стороной.

В подвале, за тяжелой кованой дверью с хитрым лисским замком, среди покореженных станков и груды битого кирпича, Рамси последние пару месяцев держал своего «кальмара» — пленника Теона Грейджоя.
Когда-то, в прошлой жизни, Теон был наследником криминального клана Грейджоев — тех самых, что держали в кулаке порты и чёрный рынок всего региона. Его имя внушало страх, его улыбки боялись, а его приказы выполняли без вопросов.

Теперь от той жизни не осталось и следа.
Он сидел на голом матрасе, застеленном простынёй, пропитанной потом, кровью и чем-то ещё, о чём лучше не думать. Цепь, прикованная к толстой трубе, позволяла ему сделать пять шагов в любом направлении — ровно столько, чтобы дойти до зияющего в полу провала,
служившего «удобствами».
Ошейник — кованый, с шипами внутри — впивался в шею при каждом резком движении. Половина зубов была выбита прикладом, лицо и тело покрывала карта кровоподтёков и ссадин. Некоторые уже затянулись жёлтыми пятнами, другие сочились до сих пор.

Теона била крупная дрожь.
Не только от холода —подвал промерзал насквозь, и его тонкая куртка не спасала, — но и от страха.
Он услышал шаги на лестнице.
Тяжёлые. Неторопливые.
Знакомые.
Сердце рванулось в горло, перекрывая дыхание.
Дверь со скрипом открылась, и в помещение вошёл Рамси.

Его чёрные кудри были влажными от дождя, глаза — весёлыми, как у ребёнка, нашедшего новую игрушку. Он излучал счастливое жизнелюбие психопата, для которого чужое страдание — лучший наркотик.

— Ну что, князёк? —голос Рамси был сладким, как вишнёвый сироп, но в нём слышалось что-то гнилое, как запах из-под пола в этом самом подвале. — Скучал по мне?
Теон попытался отодвинуться, но цепи не хватало даже на сантиметр.

— Я… я всё сделал, как ты сказал… — его голос звучал хрипло, будто пропущенный через тёрку.

Он давно выпил всю оставленную ему воду. Горло саднило, язык прилипал к нёбу.
Рамси медленно подошёл, достал обрез.
Холодный металл ствола скользнул по щеке Теона, оставляя мокрую полосу.

— Ой, да? — он наклонился так близко, что Теон почувствовал запах табака, дорогого одеколона и чего-то ещё — резкого, химического. — А вот это ты сделал?

Свободная рука потянулась к пряжке ремня.
Теон закрыл глаза.
Он знал, что будет дальше.
И знал, что сопротивляться бесполезно.

музыка wapoixy — 28 Days Later X Lich


Я бежал в полночь, когда датчики ошейника зафиксировали учащённый пульс.
Первое предупреждение — тихий щелчок в динамике. Его голос, записанный:
— «Вернись. Сейчас».
Я нервно дернул ошейник.
Собственно, я думал добраться до кого-то, кто сможет с меня его срезать.
Снять его было невозможно, я пробовал.

Второе предупреждение — пронзительный писк. GPS-маяк отправил координаты.
Я бросился к реке, где ждал надувной плот.

Третьего предупреждения не было.
Был ток.
5 000 вольт ударили в шею, будто раскалённый нож, вонзившийся прямо в позвонки.
Я рухнул на берег, тело скрутило в неестественной позе.

Но система не отключилась...
Она работала циклами.
15 секунд — разряд.
30 секунд — пауза.

Снова разряд.
К третьему циклу я уже не кричал.
Мышцы парализовало, изо рта шла пена, в глазах — кровавые блики.

Он нашёл меня через 17 минут.
Стоял над моим дергающимся телом, поправляя перчатки.
— «Жаль, ты не видел себя со стороны. Поэтично».

Больница.
Белый потолок. Шипение капельницы.
Он сидел у кровати, вводя шприц в мой внутривенный катетер.
— «Морфий. 10 мг. Каждые 4 часа».

Первая доза накрыла тёплой волной.
Боль растворилась, мир стал мягким, а его голос — ласковым.
— «Больше не убежишь?»
Я покачал головой, уткнувшись лицом в его ладонь.

Дома он не стал снимать катетер.
Поставил стойку с препаратами в спальне.
— «Проси, когда будет ломка».

Я просил.
Каждый раз.
Сначала — за дозу.
Потом — просто чтобы он погладил меня по голове, пока наркотик разливается по венам.

Теперь я не бегал.
Я ждал.
Слюнявя подушку в предвкушении укола.
Дрожа, когда он намеренно задерживал инъекцию на час.
Цепляясь за его рукав, умоляя:
— «Пожалуйста, хозяин......».

Он улыбался.
Проводил пальцем по моей шее, где обожжённая кожа под ошейником покрылась рубцами.
— «Совсем другой человек».
И был прав.

Того человека, что пытался сбежать, больше не существовало.
Остался только я —
Сломанный.
Послушный.
Его.

___________________________________
WARNING!! наркотики смертельно опасны для ваших жизни и здоровья, описанная практика является художественным вымыслом и не должна иметь под собой реального основания.

музыка De/Vision — Like a Sea of Flames

Предисловие
Это — дневник распада. Семь дней, триста пятьдесят ударов, один человек, который
научил меня любить боль. Он не пытал — он создавал шедевр. Моя спина — холст,
кровь — краски, его плеть — кисть.
Здесь нет жертвы: я пришёл к нему добровольно, как приходят в храм. Каждый удар был
молитвой, каждый шрам — иероглифом его любви.
Не сочувствуйте.
Я получил всё, о чём мечтал:
превратился в его продолжение,
в плоть,
в крик.
Теперь моё тело — это его автограф.

День первый
Он вошел в спальню ровно в пять утра, когда за окном еще висела предрассветная мгла. Я
спал, свернувшись калачиком на краю кровати, как всегда — чтобы не мешать.
Первый удар плети обрушился на мою спину прежде, чем я успел полностью открыть
глаза.
"Пятьдесят",— произнес он спокойно, поправляя манжету.
Кожа на спине мгновенно вспыхнула огненной болью. Я вскрикнул, инстинктивно пытаясь
отползти, но он уже схватил меня за волосы и поставил на колени.
"Раз",— отсчитал он, и ремень с массивной пряжкой врезался в мои лопатки.
К третьему удару я уже задыхался от криков. К десятому — голос сорвался в хрип. К
тридцатому - непроизвольно обмочился, горячая жидкость разлилась по бедрам.
"Ну, теперь ты пахнешь как настоящий щенок",— усмехнулся он, проводя пальцами
по моей мокрой промежности.
Последние двадцать ударов слились в один непрерывный кошмар. Когда он закончил, моя спина
представляла собой сплошное кровавое месиво. Он аккуратно вытер пряжку о
простыню и вышел, оставив меня дрожать на полу.

День второй
Сегодня он выбрал трость — тонкую, гибкую, из черного эбенового дерева.
"Ноги",— коротко приказал он.
Я протянул вперед босые ступни. Первый удар пришелся по подъему — острая, жгучая боль
пронзила все тело. Я впился зубами в ковер, стараясь не кричать.
"Не скули", — он наступил мне на голову, прижимая лицо к ворсу.
Удары сыпались один за другим. Позже, к полудню ступни распухли, превратившись в кровавые
подушки. Когда он закончил, я заметил, что кровь из разодранных пальцев засохла
странным узором — нашими инициалами.

День третий
Сегодня он использовал плеть — девять кожаных хвостов с металлическими наконечниками.
"Попроси",— приказал он, проводя плетью по моим ягодицам.
Я молчал.
Первый удар заставил меня взвыть. Я рванул наручниками, металл врезался в запястья,
добавляя новую боль к уже существующей.
"Рот",— он сунул мне в зубы мое же нижнее белье, пропитанное потом.
К пятидесятому удару я почти потерял сознание. Он подошел сзади, резко втолкнул
себя в меня и кончил на израненную спину, как художник, ставящий последний
мазок на холст.

День четвертый
Кабель. Толстый, резиновый, оставляющий фиолетовые полосы.
Я попытался убежать после двадцатого удара. Вырвал два гвоздя из стены, к которым был
прикован. Он поймал меня у двери, притащил обратно и привязал к раскаленной
батарее.
"Продолжим",— произнес он, и кабель вновь засвистел в воздухе.
К вечеру я перестал чувствовать кожу — только глухую, пульсирующую боль где-то глубоко
внутри.

День пятый
Цепь. Тяжелая, холодная, с острыми звеньями.
Он заставил меня встать на колени перед зеркалом.
"Смотри",— приказал он, и первый удар обрушился на мою грудь.
Я видел, как лицо искажается от боли, как слезы оставляют мокрые дорожки на щеках. Он снимал
все на камеру, спокойно комментируя:
"Отлично. Вот этот момент особенно хорош".
Между ударами он заставлял целовать свои ботинки. На сорок седьмом я потерял
сознание. Очнулся от удара в почки — он наклонился и шепнул:
"Мы еще не закончили".

День шестой
Металлический прут. Толстый, негнущийся.
После первых десяти ударов по бедрам меня начало рвать. Он аккуратно вытер мои губы своим
галстуком, испортив дорогой шелк.
"Завтра будет хуже", — пообещал он, наблюдая, как я бледнею.
Я уснул в луже собственной мочи, лицом вниз на холодном кафеле.

День седьмой
Стек для бильярда. Тонкий, упругий.
"Последний день", — объявил он, проводя кончиком стека по моим половым органам.
Первый удар заставил меня завыть по-звериному. Я дергался в наручниках, моля о пощаде, но
он методично продолжал, считая вслух.
Когда все закончилось, он собрал пальцем свою сперму с пола и помазал мне лоб.
"Теперь ты чист", — произнес он, целуя меня в окровавленные губы.

Эпилог
Прошел месяц. Большинство ран зажило, но шрамы остались.
Самый заметный — на левом бедре. Если приглядеться, он странным образом напоминает
его подпись.
Я ношу этот шрам как трофей. Как напоминание.
Как обещание, что однажды он сделает это со мной снова.