КАТАРСИС

(из очень-очень старого)

Из обуглившихся костей растерзанного лета, из аспидных клочьев промозглых ночей, из бензиновых выхлопов и масляных луж, из тоски и собачьего воя - родилась ты, маленькая Лилит, исчадие осени с весенним именем. Я тебя ненавижу. Ненавижу так, как можно только любить.

Ты бессмертна, но ты живешь - это дает мне надежду. Молчи, не могу тебя слышать. В твоем голосе - насмешка и нежность, вялая агония замерзающих планет и бешеный рев сверхновой, фальшивый страх и подлинная жестокость, ты нарочно коверкаешь слова, прикидываясь ребенком, я, конечно, дурак - но не до такой же степени. Опусти глаза, не смей смотреть на меня. Думаешь, я слабее?

Ты права.
За это ты тоже заплатишь.

Все уже было со мной когда-то, когда-то во сне, - а уж с тобой-то было тысячи раз, и все наяву. Я же вижу, тварь, что тебе скучно, слава богу, хватает совести хотя бы не зевать, и на том спасибо. Зачем ты здесь? Чего хочешь от меня? Ненасытное животное, демон в небесной шкурке - светишься и поешь, беззвучно и ласково, плетешь свою паутину, режешь ледяное кружево из моих слез, а мне холодно, холодно без души, страшно и пусто, пусто и больно - глупая моя, малышка, красавица, черт бы тебя побрал, я-то думал - живу, я-то думал - счастливый, а ты присосалась и выпила всего до капли, волоокая моя лапушка, адово семя, ненавижу тебя... Скольких ты уже погубила? Твои глаза без дна, без ответа, лишь вековое наслоение всех накопленных тобою зол, и хоть бы проблеск, хоть бы намек на живое - нет, черно и мертво, и красиво, боже мой, я и не знал, что бывает такая красота, не смотри на меня, не смей. О чем ты думала, когда я скулил в твои равнодушные хрустальные коленки, умоляя простить, - смеялась надо мной, бесстыжая, верила хоть слову, неужели тебе меня не жаль? Ласточка моя... ты не человек, но ведь можешь, умеешь быть теплой, умеешь плакать, а на остальное мне давно уже плевать, - обманывай меня, девочка, обманывай дальше, притворяйся, прошу тебя - притворяйся, приказывай, глумись, ворожи. Ведь ты моя? Молчи. Не отвечай.

Не знаю, смогу ли я убить тебя - но я очень постараюсь, поверь мне. Я привык добиваться своего, я настырный. Только не смотри на меня, пусть все будет честно. Моя бессмертная живая богиня, ангелочек из преисподней, безответная сломанная игрушка, твоего вздоха было достаточно, чтобы я вывернулся наизнанку тебе в угоду. Ты выбрала меня сама и не говоришь, почему. Я смирился. Когда-то даже был благодарен тебе за это - вот идиот! Ты бездонна, как твои проклятые глаза - глотаешь и свет, и крик, и злобу, и любовь, и безумие, мячик не отскочит от ватной стены, стена не загудит, не завибрирует, только прогнется под жадной ладонью, а отпустишь - как не бывало. Оставь мне хоть что-то...

Подойди.
И не смотри на меня. Пусть все будет честно.

МОТЫЛЬ И МОТЫЛЕК

Если "Воздух" вас смутил, пропустите это плз. Идея пришла в больнице во время особо тяжелого отходняка после операции. В смутные девяностые благотворительный летний лагерь оказывает родителям тяжелобольных подростков особенную услугу. Там же нашел свое место робкий подрастающий маньяк. Осторожно - родителям лучше не читать. Легко возбудимым с повышенной чувствительностью тоже

---

Устроила все тетя, работавшая в посольстве - лагерь был полуиностранный, некоторые из инструкторов говорили только по-французски, и над ними полагалось скучно подшучивать. Полгода до этого родители - точнее, отец с той же тетей - без устали таскали Таньку по врачам, те слушали, снимали, даже простукивали, ковырялись в венах какими-то трубочками, но всегда почему-то отказывались отвечать ей, что именно с ней не так и почему. После того, как простыла на пляже, три месяца не проходил кашель, все думали - затяжная какая-то простуда, пока однажды она ни с того ни с сего не начала задыхаться по ночам, а потом отключилась на уроке физкультуры - так все и началось.

Хорошо, что в школе пошли навстречу и папа занимался с ней дома - оставаться на второй год в десятом классе, это был бы полный позор.

Санаторий был просто шикарный - по сравнению с позапрошлогодним лагерем, где ей пришлось провести всего неделю перед тем, как она ухитрилась травануться чем-то в столовой, и срочно вызванные родители, чертыхаясь, увезли ее домой. Но, несмотря на возраст, несмотря на то, что домой, с матери с ее постоянными припадками и истериками, не очень-то и хотелось - всю первую неделю Танька проревела в подушку. Что-то в ней противилось туповатой, нахрапистой природе коллектива. Оказавшись в новом месте, она словно сбрасывала кожу, и до того, как вырастала новая, требовалось какое-то время. Сверстники пугали ее, а воспитатели, медсестры, инструктора внушали смутную тревогу, что ее вот-вот разоблачат, хотя она и сама толком не знала, как именно.

В библиотеке отсиживалась все свободные часы - которых, после всех этих утомительных cборов, принудительных развлечений, процедур, походов по каким-то никому не нужным развалинам оставалось очень немного. Сначала бездумно листала журналы, пока не наткнулась на книгу незнакомого писателя. В душе откликнулось. Это стало ее маленьким спасением. Она принимала книгу осторожно, аптекарскими дозами, чтобы надольше хватило, кое-что выписывала мелко на листочек, а уходя, аккуратно прятала на неправильной полке, - не дай бог, кто-нибудь сдуру хапнет. Только тем и держалась, тем более что друзей пока что так и не нашлось. Здесь даже ребята были другие - или такие же настороженные и замкнутые, как она, смирившиеся со своей ущербностью, обозленные на мир или просто придавленные своей бедой, или наглые, бесшабашные хулиганы, спешашие вкусить свободы перед тем, как придется возвращаться в тюрьму траурно-навязчивой родительской опеки. Она, как всегда, всем оказалась чужой. Первые относились к ней, на вид здоровой, с враждебной завистью и подозрением, вторым же общество вечно снулой, робкой, молчаливой мышки было просто скучно.

Поэтому, когда в один прекрасный день книга вдруг исчезла из загашника. Танька чуть с ума не сошла. Стараясь не разреветься, вместе с одноглазым завхозом-библиотекарем, добрым одноглазым ветераном по имени Феликс - без отчества, - перерыла все полки. До конца дня на полном серьезе прикидывала, а не позвонить ли отцу, чтоб забирал ее к черту отсюда - но надежды на это было мало, это же все равно, что проситься домой из больницы. Все-таки иностранные врачи, лекарства, оборудование. Хотя работали с ней все-таки наши, и точно так же как дома, отводили глаза и отделывались короткими, почти что раздраженными не-ответами. Она даже названия своей болезни толком не умела выговорить. И процедур у нее практически не было - так, слушали, меряли давление, давали какие-то витаминки. Спрашивали, как часто просыпается ночью, много ли кашляет, отекают ли ноги. Она врала, что ночью спит, - признаться, что плачет, было стыдно.

Самый тяжелый это возраст - когда уже все понимаешь, но не имеешь никакой личной свободы, когда так дорого можно поплатиться за одно только подозрение, что ты не такой, как все.

Книга же нашлась и вовсе неожиданно. В столовой, когда обедала ее группа, к ней подошел длинный сутулый парнишка в тонких заграничных очках и сказал

- Привет, Таня. Я тут взял нечаянно, - после чего сунул ей в руки книгу, аккуратно обернутую в газету. И, не дожидаясь ее реакции, повернулся и вышел.

Пока она остолбенело смотрела ему вслед, пытаясь понять, как он распознал ее в толпе, почему ему было известно, как ее зовут, автоматически прокручивала пальцем страницы - и обмерла от стыда и ужаса, заметив забытый тетрадный листок с выписками, где, задумавшись, разрисовывала вензелями на полях свое имя. Поперек, размашисто-кривым мальчишеским почерком было нацарапано - "Большой-большой секрет!". И лыбился чертик с высунутым языком.

---

Парень был сыном местного садовника и, по слухам, каждым летом кормился в лагере забесплатно, в обмен на мелкие работы по хозяйству. Однажды после отбоя он явился под окно их палаты и долго свистел, после чего запросто позвал ее по-имени. Никто не обратил внимания - тут всякое бывало, больных жалели, на многое закрывали глаза.

Он показывал ей лагерь заново, таким, каким она его еще не видела. Тайные уголки, гаражи, подсобки, запретные, "только для персонала", выходы к речке в лес. Гуляли до рассвета. За все время она, кажется, ни о чем не рискнула его спросить - просто ходила за ним, как щенок, и слушала, а он болтал без умолку. О том, как мать его была канадской француженкой с фамилией Моттелль, как первый год своей жизни он провел в Квебеке, и как он всех достал этой частью своей биографии, за что и получил кликуху Мотыль. Как мать, не выдержав реалий жизни в "этой стране", свалила обратно на родину, как-то забыв о сыне, а отец - в прошлом блестящий инженер-механик - пытался повеситься, но оборвался крючок от люстры, и теперь тихо спивался, подкармливаемый родней и бывшими сотрудниками. О том, как раньше на месте лагеря был военный завод и завхоз Феликс, хотя и считался фронтовиком, на самом деле служил там в какой-то секретной охране, а глаз потерял в пьяной драке.

Он показал ей забытую ветку железной дороги, где рельсы давно заржавели, а земля между шпал поросла высоченной травой и тонкими деревцами. Сказал, что во время войны сюда поставляли сырье для завода, а после возили в теплушках спецзаключенных, приговоренных к расстрелу. Что в лесу неподалеку есть заброшенное бомбоубежище, которое, если не знать дороги, никто не найдет, и в нем живут привидения - одинокие, сердитые души невинно загубленных во время репрессий.

Она не могла понять, что он нашел в ней, зачем приходит каждую ночь, зачем свиситит под окном, тратит на нее свое время. Мальчишки никогда на нее не смотрели. Тощая, бледная, белобрысая - жиденький хвостик, круги под глазами и вечно перепуганный взгляд. А теперь еще и эта синюшность и противно влажные ладони - ну, кому она такая нужна? Даже он окрестил ее Мотыльком - дунь и рассыпется. "Мотыль и Мотылек", - говорил он, - "а что, складно выходит". Еще он звал ее Моль Ивановна, когда хотел подразнить. Но почти никогда больше - по имени.

---

- Хочешь, покажу, где живут привидения?

- Хочу...

Ей и в голову не приходило как-то ему возражать. Она очень боялась спугнуть это странное наваждение - случайного человека, не врача и не воспитателя, который непонятно зачем ею заинтересовался. Что-то в его тоне, словах, резких порывистых движениях, в том, как по-свойски, ловко и уверенно он подхватывал ее за талию, помогая спрыгнуть с забора или перелезть через поваленное дерево, заставляло ее доверять ему слепо и безмятежно, как счастливый ребенок доверяет всякому взрослому.

Здесь как-то не подходило идиотское слово "втюрилась". Когда-то ей нравился один мальчик из класса - но здесь и похожего ничего не было. Она боялась думать о нем днем, заставляла себя отвлекаться, не ждать его свиста ночью - чтобы не было так обидно, когда ее снова бросят. Как-то раз ей приснилось, что они целуются, и это было так неправильно, что она потом весь день не могла избавиться от с чувства виноватого неудобства, какое бывает, когда в переполненном трамвае наступаешь людям на ноги, не успевая извиняться. Она вдруг подумала, что до сих пор толком не разглядела, как выглядит его лицо, - без очков и форменной рубашки с эмблемой лагеря, которые носила вся техобслуга, она бы его, наверное, и не узнала. Она привыкла смотреть себе под ноги, когда с ней разговаривали.

То, что казалось обыкновенным оврагом в лесу за территорией лагеря, скрывало бетонный колпак бомбоубежища. Одной стороной он был почти полностью утоплен в жирную землю, а с другой покрыт буро-зеленым губчатым мхом и засыпан прелыми сосновыми иголками. За деревьями и буреломом было незаметно, что спуск в овраг с этой стороны продолжался узкой и неглубокой, метра полтора-два, ямой, явно выкопанной вручную - там находился вход.

Под рассчетливо набросанными ветками и драным брезентом обнаружилась стальная дверь в пятнах ржавчины. Дверь казалась приваренной наглухо, но Мотыль сказал - тут надо знать, как, - и после некоторых усилий поддел угол с помощью фомки, которую он выудил тут же из-под брезента. Сверху посыпалось. С тугим скрежетом дверь приоткрылась.

- Не запирается, - объяснил он, переведя дыхание. - Замку капут, приржавело все. - Он раскраснелся и вспотел, и вообще выглядел так, будто только что пробежал стометровку - вероятно, дверь была тяжелее. чем казалась.

- А вдруг там... ну, мыши... - впервые осмелилась усомниться Танька. - Или даже змеи.

- Не ссы, Маруся, я Дубровский. - Он взял ее за руку и первый начал протискиваться в узкий проем, из которого пахнуло перебродившей сыростью. - Давай за мной, только башкой не стукнись, тут низко.


---

Он зажег большой переносной фонарь-аварийку, припасенный в тамбуре у входа. Внутри оказалось довольно сухо и чисто, хотя густо пахло сырым цементом и стоялой водой. Не очень приятный, но какой-то совершенно одуряющий запах - хотелось вдыхать его бесконечно, всей грудью, так, как хочется глотать в жаркий день холодную воду. В подрагивающем пятне света на полу заплясали тени.

Танька огляделась. Это, скорее, был какой-то склад, который использовали как бомбоубежище, потому что вдоль стен еще сохранились скобы, на которых крепили полки или что-то в этом роде. Приземистый свод, деревянные столбы укреплений. Оголенная арматура там и сям. Кирпичное крошево на полу, под слоем серой пыли - поломанные доски.

- Страшно, аж жуть. - сказал Мотыль.

- А где привидения? - робко спросила Танька, все озираясь по сторонам. На самом деле, страшно ей отчего-то не было. Было уютно и как-то даже весело. Надо же, какое приключение. Совсем как...

- Ау! Духи! Кукареку! - вдруг закричал Мотыль смешным тонким голосом. Она дернулась от неожиданности, и он совсем запросто обхватил ее рукой за плечи. - Подь сюды, мы вам пряников принесли.

Его рука скольнула вверх по ее шее, и она все поняла, и даже успела подумать - а ведь я знала, что будет именно так.

Тонкий звон, шорох лопающихся пузырьков в ушах, холод в затылке. Перед глазами черно-золотые мушки. А потом все исчезло.

---

Во сне долго куда-то падала, взлетала, смеялась. Очнулась с ощущением счастья. Ни памяти, ни мыслей - мир девственно чист, как перед глазами новорожденного.

- И снова здравствуйте, - голос сверху, цементное эхом акцентирует шипящие. Танька поискала глазами - чьи-то ботинки. Джинсы подвернуты по последней моде. Ремень с заковыристой пряжкой. На футболке улыбается желтый кругляш - don't worry, be happy. Руки сложены на груди. Блики в стеклах очков делают его похожим на робота из американского фильма ужасов, из тех, что каждый четверг крутили в кафе по видику.

- Голова не болит? Я тебя поймать не успел, ты хорошо так приложилась...

Мотыль присел на корточки напротив нее, и его человеческие глаза вернулись на место. Он смотрил весело, часто моргал и облизывал губы. Только сейчас она заметила, что левый висок саднит и голова ноет немножко. Значит, и впрямь приложилась. Сидеть было неудобно - что-то твердое давило в предплечье. Попробовала подвинуться и поморщилась. Руки перетянуты за спиной, кажется, проводом каким-то. Даже не удивилась.

- Помочь? - Мотыль снова встал на ноги, подошел, наклонился, приподнял ее за подмышки. Танька зашипела - провод врезался в косточку на левом запястье. - Ты вообще невесомая, Моль Ивановна. Вот так. - Он помог ей сесть удобнее у стены, прислонив плечом к какому-то ящику. Она кивнула - спасибо. Ее немного знобило - то ли от волнения, то ли от холода.

- Страшно, Тань?

Только теперь она удивилась - когда он назвал ее по имени. А страха не было. Легкая нервозность и восторженное детское любопытство - а дальше что? Вообще все было как-то странно понятно, предсказуемо, что ли. Словно иначе и быть не могло. "Я, наверное, просто в шоке", - осторожно решила Танька, подозревая, что ее спокойствие - вещь временная, поверхностная и ненадежная, вроде защитной реакции.

- Зачем это?.. - тихонько спросила первое, что пришло в голову.

- Я тебе объясню, - заверил Мотыль дружелюбно, почти ласково. Порывшись в карманах, достал пачку сигарет. Чиркнул зажигалкой. Дым не поднялся к потолку, слишком сырой был воздух, просто окружил его лицо растекшимся облаком - и очки опять блеснули в свете фонаря, ну чисто черт из преисподней.

Танька глубоко втянула носом воздух. Папа курит такие же. Уютный такой запах.

- Ты знаешь, что такое "первичная артериальная легочная гипертензия"?

- Это мой диагноз, - растерялась Танька. Чего это вдруг? - Только мне никто не говорит, что это за штука. Меня от физкультуры освободили... это когда кашель и дышать трудно?

- Кашель... - Мотыль вздохнул и глянул на нее в упор. - Умирать будешь долго и страшно. До двадцати не доживешь. Вот что за штука.

Танька даже прижмурилась от такой новости. Сначала разозлилась было - ведь врет же! Но как-то сразу стали понятными материны ревнивые истерики, папины сверхурочные дежурства, выматывающие ночные приступы кашля, который все не проходил, и уклончивые, раздраженные ответы врачей. Помолчала, приводя мысли в порядок - столько всего нужно было спросить.

- Умирать?.. А как? И откуда ты знаешь? и почему про меня?

Мотыль помолчал, докуривая свою сигарету. Уселся на пол по-турецки напротив нее, медленно, старательно загасил окурок. Долго смотрел куда-то на стену поверх ее головы.
Потом ответил, обиженно и зло, будто ее болезнь была лично перед ним виновата:

- Как? задохнешься. Только не сразу... всем надоест... Ты вообще в курсе, что это за лагерь?

- Ну, да... для подростков с хроническими...

- С неизлечимыми. Это лагерь смертников.

- Здесь все умирают?

- Не все. Те, кого пожалеют... - Он тряхнул головой, словно очнувшись, и снова заговорил своим нормальным, живо-насмешливым голосом:

- Понимаешь... не все родители способны, зная диагноз, годами выносить... ну, смотреть, как умирает ребенок и ничего не уметь сделать. Или, еще хуже - видеть, как он превращается в живой труп и не умирает... Плюс - сейчас деньги нужны. Бесплатная медицина - в жопе, везде этот гребаный капитализм. Не всем и по карману. Лечение, лекарства. А сидеть с ним кто будет? Кризис же. Работать надо, вертеться, здоровых детей поднимать... у тебя братья-сестры есть?

- Нету. Мама у меня немножко... ну, с головой. Невроз какой-то неизлечимый. Она в клинике лежит каждый год по месяцу. В платной. Папа из сил выбивается...

Танька смутилась - такое нельзя говорить чужим! чего это она? и при чем вообще...

- Понятно. Неврозы, - Мотыль усмехнулся. - В общем, Николай Евгеньевич - главврач, видела его? такой седой, с бородкой, как доктор Айболит - это он специально так носит, чтобы вызывать доверие... Он не плохой человек. Он просто насмотрелся... тут же еще вот какой момент - детей он не берет, только с четырнадцати лет, а почему? На бедненьких малюток у всех стояк, фонды, хуёнды, заграница, - а вы, когда загибаетесь, обычно уже взрослые. Кому вы нахрен нужны тогда? собственные родители открещиваются, он мне такое рассказывал, да я и сам на работе каждый день вижу. Ну и плюс, тем, кому еще как-то можно помочь, этот лагерь очень даже нужен. А денег все меньше - спонсоры, это такие, знаешь, твари... у них же мода. Сегодня этим модно помогать, завтра тем. За три тысячи зеленых юаней здесь могут очень чисто, профессионально, гуманно и без осложнений устроить решение проблем. - Он провел ребром ладони по горлу и подмигнул.

Танька вытаращила глаза.

- То есть.. просто убивают?

- Ну, гуманно усыпляют, скорее... кого вроде как забирают "для срочной операции", и на столе. Легочная эмболия, например - кто подкопается? Кто во сне... кто и сам, вроде как. Подростки - народ вообще ебанутый. Неизлечимые подростки - и вовсе мрак, кто будет удивляться, если вдруг передознется? Конечно, оно для всех по разному - чтобы в истории болезни все было чики-пуки.

- Усыпляют? Как собак ветеринары?! И мой папа?..

- И твой папа.

- Да врешь ты все! - закричала так, что зазвенело под потолком. Наконец-то прошло это дурацкое оцепенение. Ошпарило, захлебнулась обидой и отчаянием, и деваться, как назло, было некуда. Сиди и слушай.

Танька рыдала в голос, а Мотыль молча смотрел на нее. Сволочь он просто, вот кто. Псих и сволочь. Захотел прибить - и прибил бы, какого черта эти байки травить? в кайф ему, что ли? Скотина!

- Не вру, Тань, - тихо сказал Мотыль, легко прочитав ее мысли. - Я тут уже пятый год тут загораю. В армию я не прошел по психиатрии. Не косил. Все честно. Я год лежал... шок, транквилизаторы, все дела. В мединститут не прошел. Феликс устроил санитаром... как лето - я тут. Я тоже типа неизлечимый, только умирать пока не собираюсь. Наши в курсе, а иностранцы и ребята тут каждый год новые. Поэтому мне и доверяют - знают, что не поверит мне никто. Что с психа взять?

Танька всхлипывала, покачиваясь. Из носа текло, волосы растрепались и щекотно лезли в глаза. Было плевать и на диагноз, и на Мотыля, и на всю эту фантасмагорию - все мысли были о папе. Как она его любила! Единственный человек, который хоть как-то ее понимал - а если не понимал, то хотя бы принимал, какая есть. Как ее скручивало от чувства вины, когда, собирая деньги на очередного специалиста, он сутками не ночевал дома и приходил черно-серый от усталости, а мать, закатив ему истерику за очередное забытое-некупленное-несделанное, в неутоленном азарте скандала переключалась на нее - видишь, как отец ради тебя убивается? дрянь ты неблагодарная!

Да уж... убивается...

- Козел ты, - с тоской простонала Танька и закашлялась, поперхнувшись.

- Дай-ка... - Мотыль протянул руку и осторожно промокнул ей лицо подолом ее же рубашки. - Ты прости. Я знаю, мог бы и не говорить... но я не просто так, чтоб тебя помучить. Я не сволочь. Я ненормальный, но в душу людям гадить - не моя задвижка.

- А з-зачем тогда?.. вы в-всем говорите?

- Ага, приводим сюда и говорим, - он хохотнул, и, несмотря на безысходность и ужас ситуации, Танька тоже невольно улыбнулась. Сразу немного отпустило. Все-таки спокойно с ним было, несмотря ни на что. Бред какой-то.

- Нет, разумеется. Никто ни сном ни духом, все чинно-благородно. Сегодня есть, завтра нет.

- Значит, я ос-особенная?.. и чем же сподобилась?

- В точку! - Мотыль развеселился. - Ты очень особенная, Мотылечек. Мне Феликс тебя сосватал. С твоей книжкой. Он людей хорошо читает - надзитарелем десять лет был в тюрьме для особо опасных... А потом я уже твою папку сам посмотрел... у него ж ключи от всего тут.

- Да кто тебе этот Феликс...

- Хороший друг, - Мотыль вдруг посерьезнел. - Без него я бы сам тюрьме сидел давно. Для особо... Или в петле болтался. И все. И не будем об этом, ладно?.. ему тоже жуткая жизнь выпала... В общем, я сразу не воткнул, а потом увидел тебя ну.. и заинтересовался...

Танька предпочла не выяснять, чем и как. Кое-что уже сама подозревала - черта ли было ей здесь делать иначе? Молча сидела, пытаясь почесать нос о плечо. Гнев и отчаяние как-то быстро выдохлись, осталась одна ноющая, тупая обида. Почему-то захотелось спать, и очень затекли руки.

А страха все равно не было. Надо в конце-концов с этим разобраться.

Вдохнула поглубже и решилась.

- Здесь-то я тебе зачем? - как будто и так неясно. За чинно-благородно заплачено. Мальчику из психбольницы захотелось поиграться. Какая разница - в свидетельстве потом напишут, что надо... интересно, она тут в подвале какая по счету? Особенная... Что он о ней знает? - Какая-то чушь с привидениями... и это вот, - мотнула головой назад, - к чему вообще? убегу я что ли отсюда, когда дверь закрыта. Она весит, как три меня...

- Молоток, Танька, - Мотыль снова закурил и теперь улыбался ей, как раньше - мягко и дружелюбно. - Другая бы от страха обоссалась уже давно. Не ошибся я в тебе. А это? так.. для настроения. Хотя с расцарапанной рожей мне тоже ходить не хочется.

- И что теперь будет?

- Не решил еще.

Танька закрыла глаза и снова заплакала. Уже беззвучно и как-то облегченно - ну, наконец-то реагирует, как нормальная. Мотыль снова вытер ей нос и ободряюще потрепал по волосам.

- Да ты не боись, Мотылек. Ты мне нравишься. С другими быстро было, и с тобой будет быстро... если захочешь. Просто я немножко того на голову. Мне иногда надо кого-нибудь уделать, чтоб держать себя, так сказать, в руках. В ясном уме и твердой памяти... - он говорил спокойно, бодрым таким тоном, будто обсуждал внешкольные свои увлечения. - Феликс меня реально спас с этой шарашкой. А ты не горюй. Считай, повезло тебе. Может, чуть меньше, чем кому-то.. Только ты ведь не знаешь, как от ЛГ умирают. Я где работаю, видел пару человек в последней стадии - не дай бог.

Он подсел рядом с ней и, укутав своей форменной курткой, крепко обнял за плечи. Танька попыталась вырваться, но вскоре сдалась, так и продолжала реветь, ткнувшись лицом ему в подмышку. Дикая какая-то мизансцена.

- А книжка тут при чем вообще, - вспомнила почему-то. Хотя сама уже догадалась.

- Не книжка, а листочки твои, - засмеялся Мотыль. - Я ж не зверь, Тань. Обычно мои ребята... они из тех, кто уже.. ну, кто уже забил на все. С одной-двумя попытками, на транках, в общем, сами рады отсюда... а ты - я подумал... - он помолчал, ища слова, и как-то очень тихо добавил - я подумал, может, ты меня тоже поймешь.

Танька кивнула и начала успокаиваться. Делать все равно было уже нечего. А понять человека - это важно. Она сама натерпелась. Может, все будет не так уж и страшно.

А может, и вовсе наоборот.

Ее тело вдруг наполнилось прохладной, кристально-чистой легкостью - она поняла, что теперь была абсолютно, окончательно свободна. "Неужели домой не нужно больше возвращаться? ничего никому объяснять?" Все, кому когда-либо приходилось что-то объяснять, все, кому она когда-либо мешала, списали ее со счетов. Даже отцу надоело с ней возиться. А этому чокнутому парнишке - была нужна просто так, сама по себе. Неважно зачем - была же. Он и не выглядел чокнутым, он казался вполне себе рассудительным и спокойным, порядочный такой молодой человек. Ведь и правда, не на кусочки же он ее резать собрался. А если и собрался - всегда можно договориться с теми, кто верит, что их понимают.

- Я ведь отсюда уже не выйду, да, Мотыль? - спросила очень тихо, теперь уже надеясь услышать "да", потому что возвращаться туда ей стало не к чему. Даже если все, что он говорил, оказалось бы ложью.

Он не ответил, только прижал ее крепче к себе.

Танька подняла голову и внимательно смотрела ему в лицо - хотела разглядеть его как следует в первый раз. Заметила, какие большие и тревожные были у него глаза. И брови домиком. Таким он вдруг показался потерянным и беспомощным, что захотелось как-то его утешить. Ведь ему наверняка еще хуже, чем ей. Так же страшно и одиноко. Таких, как они, люди не понимают, они ненавидят всех, кто на них не похож, их смущает, пугает и злит все, что идет вопреки животной панике инстинкта самосохранения. По какому-то праву, убивая, разрушая, пожирая чужую жизнь, загадив весь мир вокруг себя, они предают родных и друзей, плюют на свое здоровье, злорадствуют чужим бедам и при этом считают себя венцом творения, и верят, что думать так - это правильно. А сделать свою боль и смерть подарком кому-то, кто сумеет понять и оценить всю красоту его, и найдет в этом свой покой и счастье - это считалось у них безумием, злом... патологией.

Ну и черт с ними со всеми. Там все равно ни ей, ни ему не было больше места.

Какой-то взрослой, недоступной ранее частью души Танька поняла, что вопреки здравому смыслу, они были тут на равных. Они были заодно.

И им все было можно.

- Ты хоть скажи, как тебя зовут, - попросила она. И улыбнулась едва заметно.

- Даниэль, - просто ответил Мотыль и тоже улыбнулся. - Подарок от французской мамочки. А по нашему - Данька. Танька и Данька. По-моему, складно выходит.

- Даниэль, - тихо повторила Танька, словно запоминала секретный пароль. И, смущаясь, отвела глаза. - А что ты имел ввиду - "если захочешь"?

ВОЗДУХ

Она могла предсказать это с точностью прогноза погоды. Когда с залива наползал тяжелый ночной туман и захлебывалась сирена, указуя путь кораблям, таким же затерянным и бездомным, начиналась еще одна ночь борьбы - изматывающей, бесцельной и жестокой. Приступ - военное слово неспроста. Война и есть. Атака на самую жизнь.

Бессонница. Бесконечные круги по квартире под глухой тоскливый вой, взметающий осадок стылой тревоги за бессмысленно утекающую жизнь. Придушенный свист и ноющая теснота в груди. Сердце выдавливает звуки собачьей пищалки при каждом ударе. Умиротворенное гудение небулайзера.

Страх.

Но всегда отпускает. Час, два, три - но рано или поздно пытка кончается. Главное - следить, чтобы не кончалось лекарство.

Будто насмешливо-заботливое напоминание свыше - не дури, милая. Ты, как все, банально хочешь жить. Смотри, как цепляешься. Да ты душу готова продать за жалкий глоток кислорода... Так что жри преднизон, сиди тихо и не рыпайся. До скорого свиданьица!

---

- Что ты еще придумал. Я тебе не доверяю?.. с ума ты сошел?

- Именно, что не доверяешь. Тебе все равно, а это не считается. Эм, я не желаю быть еще одним из твоих болванчиков. Ты уже не девчонка-наркоманка без царя в голове. Нельзя же так запросто использовать людей, которые...

- Ты точно поехал, Реми. Какое, к черту, доверие? у нас даже тормоза нет. Тебе и так все можно.

- У тебя всем все можно. Тебе просто наплевать. А мне не наплевать. Я так больше не могу.

- Ну и пиздуй. А скажи честно - просто боишься, что двину кони с тобой?

- Я пошел. Передумаешь - звони.

---

Ну конечно же, она позвонила. Не сразу - у нее всегда кто-то был на подхвате. Не так это и сложно, когда стараешься быть проще с людьми. Все же себе пришлось признаться - Реми был особенный. Острая, воспаленная искренность его резонировала в ней так, что обходиться без этого уже не представлялось возможным. Он ошибался - наркомания не вылечивается, просто меняет фокус... Она всегда боялась его ранить - слишком он был открытый, уязвимый в ее неуклюжих руках. Наедине с ней он и вовсе оставался без кожи.

Она была у него первой. Он и знать ничего не знал - просто старый приятель, который когда-то, сто лет назад, помогал ей соскочить с иглы. Как-то раз, в тумане абстинентной тоски и медикаментозной летаргии, она, едва соображая, попросила его помочь... так он узнал о ее второй, настоящей зависимости. Так она узнала о том, что он столько лет скрывал от нее, ото всех, от самого себя.

Они смеялись - мы в ответе за прирученных нами чудовищ.

---

- Ты.. ты как мячик, набитый песком. Тебя кидаешь об стену, а ты даже не отскакиваешь. Сидишь тихо-тихо... будто ждешь чего-то. Ты не подумай, это очень здорово, когда мне нужно.. ну... забыться... но ты же всегда закрытая. Потерянная где-то в себе. Без чувств, без эмоций. Зябко, Эм. Одиноко.

- Я в чувства не играю, Реми. Ты же знаешь. Я сразу тебе сказала. Была б у меня душа, хрен бы мне вперлось все это...

- Я надеялся, что со временем это изменится.

- Не ври. Ты надеялся. что сможешь сам меня изменить.

Она понимала, отчего он так злится. Он вплескивал в нее душу, каждый раз теряя кусочек своей. Нельзя так выкладываться, сколько раз она пыталась его научить - думай о себе, иначе долго не протянешь. Но как ему объяснить, что она - ржавый дуршлаг? Почему людям всегда нужно все усложнять...

- Я не понимаю, зачем ты меня отталкиваешь. Я же вижу, ты сама без меня не можешь.

Ну, не дурак?

- Ох, господи. О чем вообще этот разговор, Реми? хочешь предложить мне дружбу? руку и сердце? детей от меня?

- Хочу, чтобы ты научилась мне доверять.

- Твою мать, снова-здорово...

- Доверять жизнь... погоди, послушай. Думаешь, я не в курсе, что у тебя в голове? я же вижу... Если б ты не думала, что отвечаешь за меня, я б давно куковал за решеткой. Или чокнулся бы. Но ведь ты - это ты... и знаешь, что меня по-настоящему бесит? Что ведь рано или поздно какой-нибудь распиздяй совершенно случайно окажет тебе эту честь, сам не подозревая, чего удостоился.

- О чем ты?..

- Это должен быть я. Неважно, когда. Завтра, через двадцать лет. Но со мной.

Как снег на голову. Она не ожидала, что он настолько хорошо ее изучил. И что разгадает ее, и что примет безоговорочно - и то, как просто, с какой-то холодной, заторможенной яростью, он говорил сейчас об этом. Вдруг поняла - он как-то незаметно для нее стал другим. Сегодня что-то изменится навсегда.

- Реми... что? я не знала... ты всерьез это?.. я... ах ты ж!..

Он редко бил так - наотмашь, обратной стороной ладони. Слишком тонкая кожа у нее на лице, сосудики просвечивают. Синяки проходили долго. Но сейчас мелочи не имели значения.

Она поморщилась, трогая языком кислые ссадины от зубов на внутренней стороне щеки. Заживать будет неделю, не меньше. Курить надо бросать, вот что...

- Реми...

И еще раз.

- Заткнись. Кретинка... дошло наконец...

Кровь во рту. Сердце кубарем в пропасть. Безмятежность. Благодарность. Покой. Печаль...

- Окей. Договорились.

- И чтоб ни звука от тебя больше, ясно?

- ...

- Раздевайся.

---

И еще одна сырая, воющая бессонная ночь. Она ходила по комнате в наушниках, вывернув радио на полную громкость, чтобы не слышать надоевшего свиста в груди. Ходила и снова думала о том, что он сказал в тот день. О том, что потом сделал... как умудрился даже слегка ее напугать - впервые она не смогла его вывести, защитить от самого себя, хотя честно пыталась. Обычно он ее слышал - так чутко и тонко, что казалось, будто он умеет читать ее мысли. Но в этот раз все было по-другому. По-взрослому, как сказал бы преждний смешной Реми.

Он смотрел сквозь нее, невидящими, пустыми глазами. Говорил очень тихо, отстраненный, методичный, невозмутимый. Казалось, это никогда не кончится. На какое-то мгновение она даже поверила, что он готов идти до конца. И испугалась того, как легко могла бы его подтолкнуть - и какой соблазнительной казалась эта мысль. Вымотанная дальше некуда, она все же гордилась им - тайно и виновато. И было грустно. Мальчик вырос. Может, обойдется и без нее...

А мысли он все-таки читал. Ее телефон обычно не звонит в четыре утра.

- Привет. Мне показалось, что ты хочешь мне что-то сказать.

- Ремка. А я болею опять. Дрянь дело...

- Да, я даже в телефоне слышу. Может, в больницу отвезти? боюсь за тебя.

Что-то трепыхнулось у в груди, обдало сквозняком пронзительного понимания. Да как же она раньше не догадывалась. Все, как всегда, очень просто. Ответ все это время нагло пялился ей в лицо - в ее глупое, бледное, одышливое лицо с голубыми жилками под глазами и полузажившими ссадинами на губах.

Медленно, по одной ссыпала таблетки обратно в пузырек.

- Помнишь, что ты мне говорил? насчет доверия...

Дышать становилось труднее. Ну что ж. Если она права - все еще только начинается.

Пять секунд паузы и - вот умница - "Через полчаса заеду".

Кто знает, может, вскоре они смогут общаться без слов и на расстоянии. А может, он все-таки заставит ее отрастить подобие души.

---

Это "их" место - в глухом далеком углу лесопарка, возле покинутых клеток, где раньше зачем-то держали бизонов. Искаженный шум автострады долетает фрагментами, словно ему приходится пробиваться сквозь силовое поле. Молочно-сырой предрассветный воздух липнет к лицу.

Он вел ее от стоянки, придерживая за локоть. Сама бы не дошла. Плечи судорожно дергались вверх каждый раз, когда она пыталась протолкнуть воздух в легкие. Нужно любой ценой сохранять спокойствие. Вдох. Считаем до трех. Выдох. Считаем до трех. Главное - не нервничать. Иначе начнется адреналиновый цикл самоподачи - замкнутый круг паники и удушья.

- Господи, Эм. - в таком состоянии он ее раньше не видел. - Ты умираешь?

- Все... все хорошо. - Говорить нужно осторожно, слогами. Каждый звук, каждый жест - лишний расход кислорода, которого остается все меньше. - Ты так... хотел же? а?..

Он молчит, все еще пытаясь найти ответ в ее глазах. Она отворачивается, он резко подается назад, как от пощечины. Его лицо вновь делается непроницаемым. Ни следа прежней тревоги, ни проблеска узнавания.

- Как скажешь. - Голос бесцветный и плоский, как бумага. - Спиной к решетке. Руки назад.

Его пальцы совсем ледяные и немного дрожат. Тихий щелчок, тонкий холод металла на запястьях. Вначале ей кажется, что болезнь отступила, вытесненная знакомой пустотой в теплом узелке под сердцем - но это всего лишь условный рефлекс ее не-души. Ручеек холодного пота вниз по спине. Скоро одежда промокнет насквозь... Дыхание чаще и мельче, бесполезный воздух застревает в горле. Так плохо еще никогда не было.

А будет еще хуже.

Господи, я же не выдержу. Как я вообще могла подумать, что смогу это...

Самое мучительное - невозможность выдохнуть. В груди нет места, дура-диафрагма продолжает сокращаться вхолостую. Больно. Рубашку можно выжимать. Знобкие волны вдоль позвоночника.

- Реми... я не... смогу... пожалуйста. - говорить можно только на вдохе. Но голоса уже нет. - Реми... хватит...

Он не с ней. Не слышит. Он просто смотрит - отрешенный и сосредоточенный на какой-то своей мысли. Она боится угадывать - какой.

Все. С паникой уже не справиться.

Ни с чем не сравнить этот слепой липкий ужас, сбивчивую истерику сердечного ритма, рождаемую из самой глубины, дремучей, рептильей частью мозга. Ему плевать на эти игры. Ему очень хочется выжить, даже когда легкие полностью отрезаны от дыхательных путей. Зачем я все еще понимаю?..

Колени подкашиваются, она соскальзывает на землю, заломив руки под опасным углом. Все равно. Она уже не чувствует ничего, кроме паники и безумного, животного желания сделать хотя бы еще один вдох. У нее нет памяти, нет настоящего и будущего. Вся она - горстка вопящих задыхающихся клеток, вся ее вселенная сконцентрировалась в нескольких кубических сантиметрах за ноющими от напряжения ребрами. Медленно немеют руки и лицо. Долгий, тягучий спазм внизу живота. Какого черта она еще в сознании? Разве можно так долго жить без воздуха? Так же нечестно!..

Это, наверное, и есть ад.

- Реми... умоляю...

Он сжимает ее мокрое лицо в ладонях, продолжая молча смотреть в глаза. Весь холодный, рассеянный свет чужого равнодушного мира отражается в его неподвижных зрачках.

Вот и все. Он ведь решился, Эм. Он это сделает. Будет стоять и смотреть, как ты задохнешься. Молодец! твою мать, идиотка ты трахнутая. Ты выиграла. Ну что? все так, как тебе мечталось?

---

- Повтори.

- Только твоя. Только ты решаешь, когда.

- И как.

- И как.

- Что-нибудь еще? подумай. И только посмей вырубиться.

- Ремка хватит... я все поняла. Правда. Не надо больше...

- Неправильно. Ты же знаешь, чего я жду. Упрямая сучка. Скажи, и все кончится.

- Сволочь!.. люблю тебя.

- Умница. Знал, что сломаешься.

- Любой ценой, да? И тебе плевать, что... вот так?

- А разве ты умеешь иначе?

---

- Эм, малыш... Да ебись оно!.. Эм, не смей. Смотри на меня. Смотри, не уходи... ч-черт...

Три пощечины подряд - она замечает из-за изменившейся акустики, лицо уже умерло, только мурашки в месте прикосновения.

Слишком поздно. Так почему, ради всех гребаных святых, почему она до сих пор все понимает?! Это чудовищно.

- Не уходи, кому сказал!.. Держись, Эм, я с тобой. Только не уходи.

Тихий хлопок в ушах - как при спуске в скоростном лифте. Последняя галочка в сознании - стыдно знакомое, мокрое тепло между ног.

---

Служба спасения, чем могу вам помочь?