МАРАФОН
Валентиновка, ностальгический депресняк. То ли мандраж, то ли любовь, черт его знает. Просто одно очень теплое и грустное воспоминание. Имена и некоторые детали изменены
- Давай так. Я выйду наверх, а ты включи телевизор. Когда станет слышно, я тебе позвоню.
Комната была чудесная - полуподвал с отдельным входом и лестницей внутри, которая вела наверх к запасному выходу в хозяйский дом, но была, разумеется, заперта снаружи - войти можно было только с улицы, позвонив в парадную дверь. Резные перекладины перил под потолком мгновенно и единогласно были определены в точку крепления, крошечное полуокно полностью занавешивалось стальными жалюзи. Туалет с умывальником в закутке, комод, кровать, журнальный столик и два стула, ничего лишнего. Полный уют и изоляция. Оставалось проверить, как там со звуком.
- Слышно, но только совсем рядом с дверью. С улицы вообще ничего.
- Вот то-то же. Это тебе не общага твоя, где ни чихнуть, ни извиняюсь перднуть без соседей...
- Господи, Тимочка, сколько ж ты за это выложил?
- Не твое дело, женщина. Твое дело...
- Знаю, знаю. А - лежать и бе - тихо. Чокнутый совсем.
- Вот кто бы говорил. Ты здесь одна со мной на двадцать четыре часа. Не дошло еще?
Сотни две - две с половиной вся эта музыка ему точно стоила. Это с окладом срочника. Плюс два дня в счет отпуска. Совсем крышу снесло у пацана.
Совесть иметь надо было, дура. Теперь расхлебывай. Думали же как? пообщаться без осложнений. Пообщались. Теперь вот драма в лучших традициях мексиканских теленовелл - кушайте, не обляпайтесь.
- Ты все-таки, Тим... ты все-таки не слетай уж так... Я же уезжаю.
Он тут же сник, словно из него воздух выпустили. Сгреблись в охапку - а сам даже рюкзак еще не снял, - рукастый, длинный и жаркий-жаркий, как нагретый солнцем апельсин.
- Ну давай поревем еще, хором...
- А чего, нам не привыкать.
- Ой Тимочка-а-а... да как же это... прости меня...
- Тсс, мыша. Не дури. Какое прости. У меня, может, в жизни не будет так больше.
- Будет, зай. Во сто раз лучше еще будет. Ты еще не понял просто, какой ты... Не разбрасывайся только на всякую шушеру, ладно?
---
Мы познакомились на какой-то дурацкой местной доске объявлений. Моя *настоящая* в то время любовь - далекий, безумный и прекрасный мальчик из тогда еще почти недосягаемой Америки - вдруг исчез из почты на месяц, ничего не сказав, и я - под хорошим шофе, передумав вешаться, напечатала нечто пространно-отчаянное в разделе "разное" на сайте, где сдавалось в аренду, предлагалось по уходу и продавалось загадочное с названием "Оверлок", сдуру присланное медленным багажом из родного Бобруйска в и без того ограниченное пространство съемных иммигрантских квартир.
Ответил какой-то парень... удивительно, что просек - хотя шифровалась вроде бы старательно. Неужели? обменялись номерами... оказалось - таки да, понятливый. И с юмором. Встречаться не спешил - видать, тоже обжигался не раз. Просто травили по телефону перед сном. Со свойственным вчерашним подросткам прожженным, отрывным цинизмом стебались над устройством мира, несовершенством психоанализа и местными знаменитостями. Загадывали загадки, млея от сознания причастности. "А что значит - бурый платочек в левом кармане? - Фу, как не стыдно! с дамой же, бля, разговариваешь! - А ну не смей материться."
А голос у него был славный. Мягкий и теплый, с уютным припаданием на безударные и обеззвученными слогами в местах предполагаемой пунктуации. Он чуточку заикался, что только усиливало впечатление трогательной безобидности. В голос хотелось завернуться, как в одеяло, и подремать - я как-то сказала про это, и тут же получила встречное предложение слушать сказки перед сном. Все это до отвращения пушистое мультяшное умиление в конце-концов вызвало в нас вполне естественную реакцию протеста, и мы решились забить стрелку на остановке, даже не обмениваясь фотографиями, дабы ткнуться рожами в очередное разочарование и, может быть, трахнуться разок. Чтобы уж окончательно разделаться с иллюзиями. На свиданку шли, как на войну.
- Я когда тебя увидел, первое, что подумал - "НО КАК?" Божий одуванчик, обнять и то страшно.
- А я подумала - симпатичный парень, но зря так сутулится. А потом ты мне руку протянул и кранты, душа живая в трусы провалилась. Ты посмотри, какая красота.
- Лапы как лапы. Что у тебя за бзик с руками, не понимаю.
- И не поймешь...
---
Тимофеем я его прозвала за некоторую схожесть повадок с моим старым другом детства, легендарно ленивым и таким же ласковым котом, оставленным в России на родственников. А он, соблюдая полярность, тут же окрестил меня Мышей. Обоюдное щенячье обожание сбивало с толку. Мы отчаянно пытались компенсировать бьющую изо всех щелей нежность неуклюжим цинизмом и бестолковой рискованной жесткостью. Сама по себе я еще как-то балансировалась, осознавая поверхностность своей привязанности, светлой и легкой, с земляным привкусом незамутненного еще истинной взрослой болью чувства вины. Но, поймав в радиус биополя, он тут же заражал меня своей лихорадкой - про таких говорит "любовь девать некуда", - лопающийся грудными пузырьками компот из детского восторга и вполне себе взрослой, сладкой и тонкой печали, и очень хотелось обещать и верить, и изо всех сил притворяться, что счастье возможно и за просто так.
"Это у нас просто френзи, новичковый мандраж", - уверяла я нас обоих, когда чувство вины обретало на миг плотность и поворачивалось в груди под неудобным углом. - "Это с непривычки. Все пройдет. В конце концов все проходит, как сказал какой-то умный дед".
---
- Знаешь, я вот подумал...
Оба моих запястья запросто укладываются ему в ладонь. Чувство каждый раз такое, будто заходишь с дождя и ветра в теплый дом - медленная, разламывающая волна покоя и сонливости. Дай мне волю, я бы только и делала, что пялилась на его руки. Такой совершенной формы я не видела с тех пор нигде - даже на картинках.
- ...ведь через полмесяца я тебя все равно потеряю.
- Угу.
Пальцам второй руки не хватает какой-то пары сантиметров, чтобы полностью сойтись в ямочке у меня шее, прямо под левым ухом. Два кольца, два конца... Размягчение тканей, разжижение мозгов. Колени тают, как свечки на торте. Хорошо еще, у стенки - оперлась спиной, вроде как стою. Выверни глаза на место, бесстыжая.
- Хозяева наверху. Телевизор врубить на полную - до одиннадцати можно...
- Ага.
Второе кольцо чуть сжимается. А глаза у него большие и темные, карамельно-бархатные, с едва заметным плавным загибом уголков к вискам - как по лекалу рисованы. Повело нас, ресницы дрожат. Ах ты, радость моя.
- А после - полотенце в зубы и все дела. - Пробный, неуверенный проблеск пустоты в глазах. Облизнул губы. - Часов восемнадцать точно у меня есть. А? Мышон. Что думаешь?
Вам хочется песен? их есть у меня.
- А завтра же как? комната на твое имя. Я думаю, лучше ночью просто взять машину и за город. Там и закончишь.
Сейчас можно кидать монетку. Туда или сюда. Или снова сдуемся на пол под бетонной плитой безысходности, или...
- Храбрая такая. А я ведь всерьез. Большую ты сделала глупость, мышоночка. Мне терять нечего. А что есть - на то плевать.
Несомненно. Кстати, маме ты звонил уже сегодня?
- Да и мне как-то тоже. - Это почти беззвучно, для пущего эффекта, - и глазами на него в упор.
Господи, ни стыда ни совести. Знаю же, что творю.
Бледный, закусил губу, не шевелится. Считаю в уме - один, два, три... на котором сорвется? и как?.. С ума сойти, как интересно - что он сейчас думает?
- Тим...
- Аиньки?
- Рюкзак сними все-таки.
---
Первый удар - это всегда немножко откровение, когда без уговора, по наитию. Если понимать, можно угадать мысли и даже предсказать кой-чего. Тогда, правда, я еще не очень умела, но ему переводчики не требовались, он весь был нараспашку, весь, такая суматошная беспомощная искренность утопающего. Сейчас он слишком сдерживается - не потому, что боится не рассчитать- скорее, все еще заторможен инерцией своей дикой недопонятой диалектики - как можно, чтобы уживалось в душе и то, и другое?.. и как держать это в себе и не задохнуться?
- Бережешься же. Зачем?
- Ты-то куда спешишь, дурочка. Доживи до завтра еще.
- А не похуй?
- Я кому... говорил... не смей материться... руки убрала!.. а?..
- Ну извини.
- Давай-давай, поднимайся.
- Тимош... а что ты сейчас чувствуешь?
Мы как дети, разорившие отцовский ящик с инструментами. Все такое блестящее, такое интересное. Потом, конечно, влетит, и можно покалечиться. Но какое это имеет значение, когда у тебя в руках самый настоящий пистолет, который, правда, стреляет не пулями, а гвоздями, зато так прикольно фукает при этом.
- Сейчас? пустота какая-то... и дикое желание тебя просто вот... чтоб вообще... Еле держусь, правда. А ты?
- Спокойно... Как сон.
- Тебе вообще никогда не страшно?
- С тобой? нет... только обидно, когда не получается. А так нет.
- А зря... Руки назад, я сказал. На меня смотри.
Изо всех сил стараюсь не улыбаться - он такой красивый сейчас. Сосредоточенный, прямой и цельный. Даже сутулость исчезла. Ни одной лишней трещинки. Словами не объяснишь - был размытый и мягкий, стал законченный. Это выходит, в нормальной жизни мы все другие?
- Смешно тебе?
- Дурак. Я счастливая...
---
- Ты очень любишь того парня?
- Ну зачем ты...
- А что в нем такого?
- Он... ну я говорила. Он как будто жил у меня в голове. Он наизусть знает все, о чем я думала лет этак с пяти...
- А я?
- Ты замечательный. Светлый. Он - нет. Если вдруг каким-то чудом мы бы сошлись... добром не кончится.
- А вдруг еще получится?
- Вряд ли. Он ушел. У меня своя жизнь. Просто все уже решилось.
- Но ты обещай. что вернешься, если там будет плохо. Я сразу...
- Перестань. Мы расстанемся, пока у нас все хорошо. И будет хотя бы одно чистое воспоминание. Жизнь - штука довольно пошлая...
- Женимся, возьмем ипотеку, нарожаем детей...
- Вот-вот. Представляешь, кто от нас двоих может родиться?
- Как кто? следующий великий диктатор, конечно.
- Мхм...
- Мышон, не спи... я с тобой не закончил еще...
- Да я не мешаю...
---
С первой же минуты, где бы ни встретились, мы намертво прилипали друг к другу. Если на пути попадалось препятствие, обходили, чтобы не размыкаться. Ему зачем-то нужно было все время держаться за меня - проверять, настоящая ли? - а мне просто было хорошо у него в руках. Есть такие люди, они словно сделаны из солнца и байковой ткани. Тепло и покой. Тогда нам обоим казалось, что в жизни действительно это так элементарно просто - ткнуть пальцем куда угодно и тут же найти человека, который с полуслова поймет твои черновато-абстрактные прибаутки, в чьей ладони идеально ляжет твоя, рядом с которым никогда не будет страшно, как бы вы оба ни старались. В шумные, жадные двадцать лет все кажется возможным. Случайно оброненные жизнью крошки счастья - это всего лишь данность, нечто само собой разумеющееся, обещание чего-то неизмеримо большего и захватывающего. Попробовал тут, надкусил там, бросил, побежал дальше - где ярче блестит... И только изредка вспоминалось о времени - по мере того, как подползала неумолимо пора прощаться, - смутное беспокойство накатывало на безоблачный берег, и знакомый чужой голос, волнуясь, через года невнятно предупреждал о чем-то, но слушать его так не хотелось...
---
- Сколько там?
- Полтретьего, кажется. Устала?
Честно? Уже два часа как вокруг все в мелкий горошек. Уши заложило и тошнит тоже. Но ведь время. А сколько зря его потратили вначале - обидно, сил нет.
- Неа. Ты?
- Да какое там. Господи, малыш, я ж тебя не увижу больше. Никак не привыкну. Вспомню - и как по голове...
---
Мы редко понимали, что делаем. Он не знал ничего. Я - почти ничего. Смотрели и сети картинки и пытались повторить, наперегонки придумывая собственные способы борьбы со здравым смыслом. И все было так просто. Получилось? значит можно. И, видимо, следуя небесному закону оберега блаженных и пьяниц, ничего плохого случиться с нами тогда не могло по определению.
Ну, кроме осложнений в виде как-бы любви, такой же неожиданной, безоглядной и неуклюжей, как и все наше короткое приключение.
Когда нам выпадало переночевать вместе - редко, с моей учебой и его службой расписания почти не совпадали, - и нас все-таки смаривало вопреки спешке и жадности, я обнаруживала его утром в ногах своего дивана. Он сворачивался на самом краешке, чтобы меня не потревожить, и тихо-тихо лежал до утра, как огромный угловатый питон.
- Солнце мое, опять ты все перепутал, - говорила я, и мы смеялись, обнявшись, и я делала вид, что не замечаю его осторожного рваного вздоха и судорожно сжатых рук. Он не хотел, чтобы я видела, что ему грустно. Он берег меня, мою трусливо притихшую совесть - я не понимала тогда, я думала, если мне хорошо и он продолжает звонить, значит, стоит того... Я уже заранее попрощалась с этой жизнью и с нетерпением ждала начала той, новой, незнакомой, непредсказуемой и волшебной - если не считать редких уколов ледяного пугающего предчувствия, которые, впрочем, я быстро списывала на банальный страх неопределенности. А Тимошка? мой ласковый солнечный зайчик. Я уже заранее, на том самом диване, сделала из него законченное, отшлифованное воспоминание в претенциозных тонах фальшиво-печальной сепии. А он менял драгоценные для солдата предутренние часы сна на то, чтобы побыть на несколько сантиметров поближе. И, может быть, даже плакал в туалете.
---
- Зай, у тебя уже губы синие. Давай хватит, пойдем, полежишь.
- Усну, Тимош. Проспим все. Жалко...
- Я тебя посторожу. У меня все равно ни в одном...
- А что ты делать будешь?
- Смотреть и думать.
---
Я ведь верила тогда... Я верила, что бывает только так, именно так. Без лишних разговоров, без неловкого топтания в прихожей. Мы же как подхватились на той остановке - куда? ну давай в кафе.- У меня соседка к родным уехала, хочешь, переночуй. - А что ты там мне хотел показать? - Чаю будешь? - так с той минуты мы и просуществовали огранично и просто, без оглядок, ни секунды не сомневаясь во взаимном доверии. С безупречной детской интуицией мы слышали друг друга так же, как кучка малышей справляется с довольно сложным совместным возведением песчаного дворца, не прибегая к схемам и графикам пользования совками и ведерками. И еще было синхронное предчувствие за пару секунд до, что вот сейчас перемкнет - по беглой тени в глазах, по сбою в ритме дыхания, закушенной полуулыбке - и лишь раз, кажется, мы всерьез задались вопросом - что же это такое и откуда оно берется?... и куда потом девается?
- Это как будто кто-то взял и дернул переключатель. Иногда мне просто любопытно. Но иногда, знаешь, оно как бы не помещается, вся эта нежность к тебе... и начинаешь думать страшные вещи... вроде как клапан в бойлере, чтоб не рвануло. Я совсем психованный, зай?
- Да нет, я-то как раз понимаю. Я по другому сама вряд ли смогу уже...
- Ты не боишься, потому что не знаешь, что у меня в голове. Ты думаешь, я дурачусь.
- Вовсе нет. С тобой просто очень спокойно. Страх - это или нерешительность, или неизвестность - так или иначе касается какого-то несделанного выбора. А с тобой выбора у меня нет все равно. Ну, будет что будет.
С любопытством дошкольников, подбирающихся с маминой шпилькой к электророзетке, мы упорно пытались прикоснуться к опасности, искали, где потемнее - но нас неизменно выносило в солнечную асистолию безмятежности, словно складывалась суперпозиция двух беспокойных душ с обратными амплитудами. Наверное, это у всех. Неужели бывает как-то по другому? А если да, то как? и что там дальше? Господи, как же все интересно.
- Ты знаешь, мне кажется, я немного понимаю тебя теперь.
- Что?
- Иногда так не хочется терять, что думаешь, может, лучше действительно...
- Ага. И представляешь - все можно. ВСЕ.
- Ты чокнутый мыш. Спи давай. Расстегнуть тебя?
- Не надо, оставь. Мне так спокойнее.
Мы проснулись за полтора часа до автобуса. День был по осеннему выматывающий и знойный, но нас почему-то знобило. Обоих. Мы долго и молча пили кофе на остановке. Я честно пыталась заплакать. Но разревелась по-настоящему уже дома, через несколько часов, когда пришло на электронную почту уведомление об оплате авиабилета.
---
---
- Скучаешь хоть немножко?
- Смеешься что ли. Каждый день реву.
- Так возвращайся! делов.
- Если бы только так все было просто. Ты сам как?
- Нормально. В работу ушел. Телефон твой старый на автоответчик посылает. Звоню по ночам, слушаю.
- Тимочка-а-а-а... бесстыжий, что ж ты делаешь...
- Знай наших.
- Опять хором реветь будем?
- А что, нам не привыкать.
***
***
К., солнышко. Если вдруг по какому-то невероятному стечению обстоятельств... - прости меня бога ради, и то, как я с тобой поступила. Ты правда единственный, с кем мне никогда не было страшно.
ORIGIN
твареныш (начало одной любви)
С некоторых пор я вижу его снизу вверх. По другому не получается. Пятьдесят сантиметров - точнее, сорок восемь с половиной, - во весь рост не встанешь, только если корячиться - некрасиво. А для меня внешний вид - это святое. Такое вот я легкомысленное... кто?
Он зовет меня "тваря". Твареныш.
И я таю от нежности. Обзавидуйтесь! Теплая и бежевая. С черными подпалинами. А коготки - под корень.
Чтоб без соблазнов.
Снизу вверх - перспектива очень меняется. Вместе со словарным запасом. Учишься думать прежде, чем вслух - полезная, кстати, привычка. Но от страха пока не вылечилась. Боюсь... особенно когда близко так, что слышу свое же сердце - мамочки мои, спрятаться бы - головой в колени, лицом в ладонь - но нельзя... "подними глаза" - зачем ему? Видеть. Что он там видит, что? Если я сама ничерта не вижу, когда так страшно, - туман и размытые пятна, - а больше ничего... странно все это. Загадочно. А спрашивать боюсь.
Вообще-то это все понарошку. Но мы притворяемся, что всерьез. Кто помешает? взрослые за океаном... тоже мне, пленница. У дивана на ковре и сигареты не кончаются. Пульт, опять же, в моем распоряжении. А по телеку дрянь... смотрю старые записи. Что еще делать? Книжек толковых у него нет, кроме Набокова - а его я сейча с не возьму. И так черт-те что в душе... То плачу, то смеюсь, то забываю вообще, где я, все кажется, на автобус опаздываю, и страна другая. Забываю, как разговаривать... когда-то на трех языках, как на родном... А теперь и на пальцах не всегда могу. Неужели он не понимает, как мне страшно? у меня же ничего больше не осталось, ничего, кроме этого... пожарище из мостов.
Он какой-то непонятный, если честно. Раньше думала, что он как все - нужно просто быть, как ему хочется. А ему не то... ему наоборот... характер какой-то мне придумал. Как будто в первый раз видит - он же три года меня со всех углов изучал, он же знает, какой там характер.. А я боюсь, что не угадаю, чего ему надо. И он сердится. Именно на это. Когда видит, что я для него...
"Ты нужна мне сильная".
Дурак. Сильная - я бы к тебе не пришла... будто сам не понимаешь.
Ах, нет, все не так просто. Он не дурак. Кто угодно - но не дурак. Он-то как раз понимает.
Наказывает за панику...
За слезы...
За молчание тоже наказывает.
А рот открою - так вообще святых выноси. Где выход, спрашивается?..
Ближайший знакомый - за десять тысяч миль. Тишина, сосновые заросли и цепочка в пятьдесят сантиметров. Точнее, в сорок восемь с половиной. Мой мир. Мне нельзя обижаться. Нельзя паниковать... я должна быть сильной.
А ему нельзя любить.
То-то же. Я незлая, но мстить умею.
Руку натерла до крови... специально, назло. Он-то с запасом застегнул. В глазах темнеет от злости - хоть бы разок ошибся! Фашист... отмеряет, как на весах в аптеке. А я каждый раз проверяю на прочность, натягиваю, натягиваю струну - ну, а еще дальше, а еще?.. ну, сорвись, солнышко, расцепи зубки, красивый мой... я прощу... я все прощаю... держится.
А жаль.
Был бы слабым - не посмел бы воспитывать. Он это знает. Я тоже. Пока что у нас "кто кого". Ради него я еще не готова. Еще слишком боюсь, слишком обижена на все... на прошлое, на пятьдесят сантиметров (сорок восемь, дура!), на вывихнутую в самой завязи жизнь... Хотя, почему - вывихнутую? Ну, была человеком - резиновым, с дырочкой в левом боку. Стала твареныш из плоти и крови. Скоро вон воспитают, сильную сделают - шарахнусь об пол и превращусь в царевну-лебедь. Чем плохо?
Но я пока обижаюсь. И больше всего - на то, что он прав. Сдохну - не скажу ему.
Оно искусственное, мое одиночество. Но больно по-настоящему... и слезы тоже не нарисованные... и кровь все-таки не ноль градусов, хоть я и не совсем человек. Мне любовь девать некуда, у меня же никогда еще так...
А ему нельзя. Он серьезный парень. Он все делает так, как обещал. Ни шага в сторону. А я чего-то мечусь между стенами, как пинг-понговый шарик, вся душа в синяках, то смеюсь, то плачу, то вообще "ненавижу тебя!" - а он и в ус не дует, железный, сволочь, сама бы я опрокинулась от слова намного субтильнее... Ночами (может, наверх пойдем? - не надо, мне тут спокойнее... - ну, сиди) смотрю в потолок - он отсюда дальше - смотрю и думаю "господи, за что? Я же не заслужила.... не отнимай, только не отнимай..." Я всем расплачусь, всем... у меня никогда не будет детей - я знаю это давно. Я смирилась. Но поняла только сейчас - это часть моей расплаты. Все верно, все правильно. Так и должно быть... только не отнимай.
"Тваря". Иногда я всерьез теряюсь, не могу понять, чего мне хочется - умереть самой, убить его или целовать ему руки... Но вслух - если вслух - всегда только одно. "Ненавижу тебя".
Жду, когда он устанет. Когда сломается. Ему же нельзя любить.
Рано или поздно это непременно случится. Я даже знаю, как. Сначала он сорвется, и будет страшно, может быть, в нас сломается что-то - не знаю еще правда, что... а потом он встанет на колени, заплачет, ткнется лицом... а я буду в джинсах, на полу холодно без штанов, - ткнется в голубую ткань и скажет - "не могу так больше, я же люблю тебя...дура". И я выиграю.
Вот только неясно пока, у кого.
2006г
СУВЕНИР
откуда вы такие лезете?..
Она встретила его ранней зимой, когда тротуары еще чернели от подмороженной грязи, а люди ходили в демисезонных пальто и укоризненно поглядывали на небо - когда же снег? Из расстегнутого портфеля высыпались учебники и общая тетрадь с синей обложкой. Учебники он помог сложить обратно, а потом спросил - "можно?" - и постучал по синей обложке кожаным пальцем. Как он догадался? "Нельзя!" - испугалась Динка, но он все равно открыл. Динка заплакала. А он медленно пролистал тетрадь от начала до конца, до самой последней страницы, не обращая внимания, и только потом вернул. "Я маме скажу!" - крикнула Динка - надо же было придумать такую глупость. Он улыбнулся и протянул руку - "давай дружить?"
Он мог появиться где угодно. Под козырьком чужого подъезда, на трамвайной остановке или даже в самом трамвае, следующем маршрутом "до мясокомбината" через центр, однажды он возник перед ней в полумраке загаженного подземного перехода, - всегда одинаковый, в черном плаще и без шапки, он везде ходил с газетой и курил без перерыва. Как-то раз Динка из любопытства попросила затянуться, и потом громко кашляла, размахивая руками, но он не смеялся. Шапочка из жесткого синего меха надолго провоняла дымом. Родители, слава богу, ничего не заметили.
А звали его совсем неинтересно - Андрей.
Вечерами, когда затихали улицы, облитые грязным льдом или тонким голубым снегом, и тусклые фонари разбивались об оконное стекло ровными мостиками бесконечных бисерных отражений, когда родители уставали ругаться и временно мирились друг с другом и жизнью перед телевизором, страх понемногу размягчался и отступал. Нехотя оседая на дно - до завтрашнего утра, грозил сушеным когтистым пальцем, еще посмотрим! - освобождал место для прохладной и сонной грусти, от которой руки становились легкими, как пух, а в груди дышало что-то пустое и запретное, - Динка закрывалась в комнате, вспоминала Андрея и писала для него в общей тетради с синей обложкой. Раньше она писала для себя, но это, в сущности, было не так уж важно, разве что сейчас ей хотелось побольше успеть.
С Андреем было спокойно, и Динка могла говорить вслух. Слова не теснились в голове и не обжигали, как дома, а послушно шли в руки и укладывались рядышком с другими, обыкновенными. Он умел их остужать, наверное, дул на них тихонько, когда она отворачивалась, чтобы посмотреть на большие квадратные часы под крышей универмага. А потом Динка вспоминала, что надо идти домой, и старалась не плакать, но ресницы все равно склеивались и лезли в глаза. Андрей понимал, и гладил ее плечо рукой в черной перчатке, и долго обещал, что придет еще, пусть только Динка почаще пишет в тетради.
-- Зачем вам? - удивилась она в тот, самый первый раз.
-- Интересно, - просто ответил он. Он всегда говорил очень просто.
-- Что? - не унималась Динка - сам виноват, никто его не просил соваться в чужие дела.
-- Все, - он улыбнулся вместо того, чтобы сказать "отвяжись", и Динка покраснела, потому что почувствовала себя совсем взрослой.
Сидеть на скамейке напротив универмага было холодно, и Динке очень хотелось, чтобы Андрей пригласил ее к себе, хоть и понимала, что это неприлично. Он, наверное, тоже так думал и не приглашал. Но Динка деликатно намекала, ежилась и дышала на руки, он спрашивал - "ты замерзла?" - и она кивала, надеясь, но он просто предлагал ей пойти, прогуляться или забежать в магазин, правда, ничего не покупал. В магазин Динка всегда соглашалась - для этого нужно было перейти через дорогу, и Андрей брал ее за руку, сжимал ладошку очень тесно, Динка улыбалась ему, а он морщил лоб и качал головой.
-- Лисичка ты.
-- Почему?
-- Хитрая...
Динка говорила "ага", хоть и не совсем понимала, почему она хитрая, а потом шла домой и и тихо смеялась от гордости, что у нее есть секрет. Скучать по нему Динка начинала ближе к вечеру.
---
В гулких ребристых батареях гудел невидимый пар. Тонкая труба тянулась вдоль стены, ныряла вниз в углу между письменным столом и шелковой занавеской, очень удобная - ее можно было охватить ладонью и слушать, как стучит в пальцах спокойная горячая боль, - от страха спасало, но ненадолго, минуты на три, потом руки привыкали и труба снова превращалась в бесполезный кусок крашеного металла. Раньше Динка думала, что зимой внутри батареи зажигают огонь, синий с оранжевыми язычками - такой, как на площади у обелиска, - но папа сказал, что это просто нагретый воздух, даже не кипяток. Динка огорчилась и подумала - "Почему?" Можно было спросить об этом Андрея, он единственный, кто поймет и ответит, и Динка записала в тетради, чтобы не забыть. Он никогда не дразнил ее и не смотрел, как мама или Женька из второго подъезда - вот уж с кем нужно держать язык за зубами - так, будто только что проглотил таракана. Но на этот раз Андрей засмеялся. Динка задохнулась, спрыгнула со скамейки и выдернула тетрадь у него из рук, и громко сказала - "все, я пошла домой", - он не пустил, ухватил за рукав и заставил сесть на место.
-- Ну чего дуришь, - Андрей улыбнулся и тут же стер ладонью свою улыбку. - Прости, не хотел тебя обидеть.
-- Я не обиделась, - смутилась Динка. - Я стесняюсь.
Всю свою жизнь Динка ждала и боялась. Плохое непременно должно было случиться, и не беда какая-нибудь, вроде болезни или аварии, об этом она даже мечтала иногда - схватить воспаление легких или попасть под машину, чтобы забрали в больницу, одну, без мамы, - нет. Плохое в каком-нибудь гадком, грязном, стыдном проявлении, и - самое главное - обязательно по ее вине. Динке казалось, что воздух вокруг нее стянут плотнее и весь пропитан электричеством и пылью. Если ходить в колготках по ковру, а потом дотронуться до железной ручки, в пальцы больно щелкнет, однажды Динка даже увидела маленькую голубую искру. Динка запрещала себе радостные мысли, когда ждала плохого, потому что плохое всегда случалось, и тогда щелкало гораздо больнее, и не в пальцы, а в самое сердце - насквозь. Наверное, ей просто не говорили, чего можно, а чего нельзя - приходилось догадываться самой. Что в этом такого страшного - Динка никак не могла понять, но ей постоянно хотелось спрятаться.
Спокойнее всего Динке было за дверью, когда темно и выключен свет, мама всегда ругалась, если находила ее там - а почему, не говорила. "Прекрати кривляться, будь как все" - вот и весь разговор. Маме очень хотелось, чтобы Динка была как все, только лучше.
Плотный электрический воздух носил в себе страх, которым приходилось дышать. На улице он перемешивался с ветром, истончался и не давил в животе острыми локтями, но дома снова оживал, и носить его внутри становилось так тяжело, что Динка заработала себе искривление позвоночника. Даже папа как-то сказал маме вечером, на кухне, - он думал, что Динка спит, но она лежала с температурой и слушала
-- Ходит как пришибленная... на прошлой неделе все выходные опять просидела за дверью. Надо что-то делать.
-- Свинья она, больше никто, - ответила мама и грохнула чем-то о раковину.
Динка была уверена, что мама знает, в чем дело, но сама никогда не скажет. Тогда Динка спросила Андрея
-- Что со мной неправильно?
А он вдруг стал какой-то вареный и долго молчал перед тем, как ответить.
-- Ты уже большая девочка. Так что не обижайся, но твоей маме просто хочется другого.
-- Другого ребенка? Лучше? - с надеждой спросила Динка. - Я могу стать лучше.
-- Дело не в этом, - вздохнул Андрей. - Неважно, лучше или хуже - просто другого. Она сама не знает, что так думает. Поэтому ищет причины в тебе. Не сердись на нее, она просто... пережила большое горе. И не дает себе забыть об этом. Твоя мама - не очень счастливый человек.
-- Значит, я все-таки виновата, - прошептала Динка уже сквозь слезы. Ну что за детский сад - сразу реветь, позорище... Удивительно, как она ему еще не надоела.
-- Ни в коем случае, - улыбнулся Андрей. - Ты хорошая.
-- А если меня не будет? - робко спосила Динка.- Мама станет счастливая?..
Но Андрею разговор не понравился. Он вяло отшутился и предложил сходить в магазин - погреться. Динка поняла, что ему, как и маме, известно о ней что-то настолько мерзкое, настолько отвратительное, что об этом нельзя сказать даже ей - даже для того, чтобы она постаралась исправиться. Наверное, это не исправляется... Ей стало стыдно и жутко, и она убежала домой.
Страха с каждым днем прибавлялось, он, как вода - просачивался везде, в каждый уголок, где было хоть чуть-чуть свободного места, чтобы тут же заполнить его собой. Он уже не проходил ни во сне, ни на улице, даже ветер и привычный жар батареи не мешали ему больно ворочаться в животе, под солнечным сплетением, и когтить на радостях маленькую доверчивую душу. В школе еще можно было забыться минут на десять, особенно когда вызывали к доске, - но дом превратился в настоящий кошмар. Комнаты съежились, потолки нависали над головой - приходилось сутулиться, в подъезде постоянно хлопали двери, мама кричала из кухни - "Поди сюда!" - все это давило на Динку сверху густым ужасом, у нее часто ныло в груди и немели пальцы, иногда ее даже рвало, долго и тяжко, какой-то вязкой желтой гадостью, от которой потом целый день во рту держалась невыносимая горечь. Мама при этом вела себя странно - не пыталась помочь и не жалела ее, как обычно, а молча стояла рядом и смотрела неподвижными злыми глазами. Один раз мама прошептала - очень тихо, но Динка услышала - "как мне все надоело..." От этого шепота веяло такой искренней ненавистью, таким отвращением, что Динке захотелось исчезнуть.
В доме она была лишняя - даже стены это чувствовали и выдавливали ее, сжимая невидимые пальцы со всех сторон, - так, как бабушка выдавливала вареные сосиски из целлофановых кожурок. Динка убегала на улицу, там было холодно, ветрено и так неуютно, что дольше десяти минут она не выдерживала и шла греться в подъезд, но оттуда ее тоже выгоняли - то вредные соседки, то какие-то незнакомые хриплые дядьки с бутылками. Динка представить себе не могла, что будет делать в каникулы. Вот если бы... если бы что?
Динка жмурилась и трясла головой. Яркий стыд обжигал глаза изнутри, потому что на самом деле она знала, но не смела сложить из этого знания мысль, - стоит подумать о чем-то словами, тут же потянет записать эти слова в тетрадь с синей обложкой. А потом показать ему...
---
После праздников мама отвела Динку к врачу. Врач был знакомый и не пугал белым халатом и запахом уколов, - Владимир Михайлович, или просто дядя Вова. Он иногда приходил к ним в гости просто так, когда никто не болел, и курил на кухне с папой. Вместе с дядей Вовой приходил маленький покой - потолки со скрипом передвигались повыше, мама и страх на время забывали про Динку, но чудеснее всего был сигаретный запах, чужой и уютный, всегда связанный с гостями, которым разрешалось курить в квартире. Гости уходили, а запах ненадолго оставался в занавесках, и Динка куталась в них, когда никто не видел, и жадно дышала носом, но покой выветривался из дома гораздо раньше, чаще всего - через минуту после ухода гостей. Занавески не спасали от страха.
-- Ну-ну, - сказал дядя Вова и ткнул Динке в спину холодной головкой стетоскопа. - Послушаем, что вы нам споете. Дыши.
-- Те-эратурит часто, - проговорила мама, некрасиво растянув губы - она подкрашивалась в углу у зеркала. - За эсяц три раза альничный рала из-за нее.
-- Зима, чего ты хочешь, - отозвался дядя Вова. - Теперь не дыши, - это он Динке. Динка послушно надулась.
Дядя Вова тыкал круглой железкой в ребра и командовал. Динка смотрела, как ее кожа покрывается зябкими пупырышками, почему-то из-за этого было очень стыдно и противно себя, и Динка подумала - вот сейчас он закончит ее слушать и обязательно вымоет руки.
Мама потерла губами, царапнула ногтем уголок рта, завинтила помаду и сказала
-- Лешка мне всю плешь проел уже - отведи да отведи к психологу. А я говорю - не морочь мне голову, дите как дите, кривляться только любит. Да, Дин? - мама фальшиво улыбнулась и подмигнула, показывая врачу - вот какие мы дружные, и Динка в который раз ей поверила. Но тут же вспомнила, что очень скоро дядя Вова скажет "одевайся", и они уйдут домой, и маме не нужно будет больше улыбаться, и все станет как раньше... Динка зажмурилась, чтобы слезы вдавились обратно.
-- Одевайся, - сказал дядя Вова и повесил стетоскоп себе на шею. - Поди, погуляй в коридоре. Мне тут с мамой надо поговорить кой о чем.
Динка быстро оделась и вышла, но осталась подслушивать у двери. Может, она чем-то ужасно больна, и дядя Вова не хочет ее расстраивать? Динка улыбнулась - это было бы здорово. Если мама, конечно, не рассердится на нее - от мамы всего можно ожидать. Ну, это вряд ли - кто же ругает больных детей? Для этого надо совсем их не любить...
-- ...невропатологу, - бубнил дядя Вова. - На всякий случай. Сдайте все анализы. Я пока поищу - может, найдем кого... И да, сделайте ЭКГ, обязательно. Как она спит? Не кричит, не писается?
-- Да нормально все с ней, - мама говорила нервно и напряженно, с плохо скрытым раздражением. - Спит, ест, учится. По углам прятаться любит, непонятно зачем. Я спрашиваю - молчит... слушай, неужели так трудно найти? У нее же вторая группа...
-- Мариш, ты же знаешь - нужны родственники. Твоих я проверил, никто не подходит. С Лешкой поговорила бы... он хороший мужик, должен понять...
-- С ума сошел? Да он через пять минут в закрытую дверь выйдет. И я одна останусь с больным дитем?
"Ага, значит, все-таки болею", - удовлетворенно отметила Динка. Она вытянулась и затаила дыхание.
-- Мариш, - дядя Вова понизил голос. Динка с трудом разбирала слова. - Извини ради бога... но тут, сама понимаешь... может, все-таки спросить Андрея?
Динка присела от неожиданности. Сердце подкатило к горлу, захотелось кашлянуть, чтобы оно скатилось на место, но кашлять было нельзя - могли услышать за дверью. Андрею? Что-что?.. Какому Андрею - ее Андрею? Мама его знает?.. Кошмар! А вдруг он ей рассказал - и про тетрадку, и про все... а мама ничего не говорит - ждет удобного момента? Или, может, это какой-то другой Андрей? ничего себе, совпадение...
-- Не идиотничай, - голос у мамы был чужой и ватный. - Эту тварь... до сих пор не верю, что отмазался... сволочь... родитель гребаный.. совесть отрастил, сказала бы я, на каком месте...
-- Ребенку-то он точно поможет, - продолжал мягко спорить дядя Вова. - Ты же сама говорила, как он... просил...
-- Просил... - выплюнула мама с коротким шипением,- "пффросил". - Научился, видать... Два года доставал, я уже нож в сумке носила... Так и сказала - увижу хоть за полкилометра от дома - изуродую. А к девчонке сунешься - из-под земли достану...
-- Прости, - зачем-то извинился дядя Вова. - Не хотел тебе... напоминать...
-- Смеешься, что ли, - с пугающей незнакомой злостью ответила мама.- Напоминать... у меня вот - десять лет уже... сувенир... Наказание... Хоть бы родинка моя где затесалась... Копия папаша. И с головой бардак, и эта дрянь в подарок... Господи, ну за что меня так... я же никому зла не делала, никому...
Мама глухо застонала и вдруг расплакалась, сдавленно и прерывисто. Дядя Вова гудел что-то невнятное, пытался успокаивать, наверное, а мама всхлипывала и бормотала сбивчиво, тоненько и жалобно, совсем как девчонка
-- Я же каждую ночь... во сне, как заново... ладно бы сам!.. не чужой... он же этих... а им лет по сорок... пьяные оба.... до сих пор этот запах... упала в трамвае позавчера... алкаши эти... я ведь ему... стихи писала... подонку... Володенька, не могу я так больше, не могу!.. каждую ночь, а утром эта мне - мама, не плачь... и смотрит... а глаза такие же... такие же глаза... алкаши в трамвае... сволочи... потом два года... ведь именно он - как нарочно... как назло, именно он... Господи, Вовка, ну за каким чертом ты меня тогда вытащил!..
Динке снова стало стыдно до слез и очень жалко маму. Маме так плохо, а тут еще она - радуется, что заболела, эгоистка бессовестная. Но почему Андрей, почему - нож в сумке... и чьи глаза? И почему мама плачет? Может, Андрей когда-то давно ее обидел?.. Наверное, сильно обидел, если мама до сих пор его ненавидит... Вот зачем он так просил ничего ей не говорить. "Странно", - Динка задумалась. - "А при чем тут я?" Она приникла к двери почти вплотную и закрыла глаза - так лучше слышно. Сердце колотилось очень громко, пришлось прижать его руками, чтобы не мешало.
Мама вскоре затихла, и Динка услышала, как дядя Вова осторожно спросил
-- А эти... дружки его... сидят еще?
-- Да вроде, я не интересовалась... - отозвалась мама своим обычным голосом. Будто и не плакала вовсе. - Черт, глаза потекли... погоди, я сейчас.
Гулко зацокали по кафелю мамины каблуки. Динка догадалась - опять к зеркалу, краситься. Мама всегда быстро успокаивалась. Но прощала долго, - если вообще. Разговор, судя по всему, закончился. Динка на цыпочках отошла от двери и смирно уселась в рыжее клеенчатое кресло напротив лестницы.
Вечером Динку погнали спать в полдевятого. Даже не дали посмотреть мультики. Но ей было не до мультиков - Динка торопилась к своей тетради, хотелось успеть до завтра, чтобы ничего не забыть во сне. Андрею это будет интересно. Вот только неясно, когда они снова увидятся, - Андрей не говорил, где и когда появится в следующий раз, просто вырастал на дороге, как гриб, иногда пропадал на неделю, а иногда встречался с ней два-три дня подряд. Очень загадочный человек. Динка пыталась понять, почему он не сказал ей, что знает маму. Может быть, боялся, что тогда Динка не станет ему доверять? А зачем ему вообще это нужно?
Динка сидела за столом и прислушивалась. Родители снова о чем-то ругались на кухне. Несколько раз папа произнес ее имя. Динка съежилась на стуле - неужели она опять что-то натворила? Как надоело это постоянное напряжение, постоянное ожидание - не знаешь, куда ступить, никто не предупредит, никто не поможет, только смотрят и ждут, когда ошибешься, чтобы наказать, - почему она всегда должна догадываться обо всем сама? Или маме просто нравится над ней издеваться? Динка приготовилась зареветь, но вовремя вспомнила, что сегодня была у врача - вот о чем они ругаются, скорее всего. Отлегло.
Динка всхлипнула и вдруг неожиданно для себя подумала - "я устала жить". Мысль была взрослая и странно заманчивая. Динка повторила шепотом - "я устала жить", - и почувствовала, как пульсирующий холодный страх стушевался и втянул когтистые щупальца. Такие простые, такие жуткие и такие приятные слова - Динка шептала их, зажмурив глаза, и представляла себе волшебный молоточек, который звонко падал страху на лысую морщинистую башку, сминая его в безобидную гармошку - бац! бац! бац! - "я.. устала... жить" - и почему-то захотелось сладко зевнуть, потянуться и расправить плечи.
Динка встала из-за стола и подошла к окну. Черная улица сонно переливалась льдистыми лужами. Фонари уже рассыпали по стеклу свой зеркальный бисер, а из-за двойной рамы выглядывало отражение - таинственное и размытое, похожее на Динку, но гораздо красивее. Динка решила на время поверить, что это на самом деле она. "Я устала жить", - подумала она еще раз и взялась руками за батарею - добить плешивую тварь. Страх отчаянно дернулся в последней попытке отвоевать позицию и рассыпался скучной пылью мимо души. Душа была ровной, круглой и чистой, как мытая стеклянная банка. В груди сладко вздрогнуло что-то пустое и грустное. Динка смотрелась в отражение и казалась себе взрослой, загадочной и мудрой, только жалела слегка, что Андрей не видит ее сейчас, ему бы понравилось. "Ты хорошая", - сказал он у нее в голове. Динка улыбнулась ему и тихо ответила - "Я знаю".
НЕ ПЛАЧЬ
симптоматика
плюс
Пластик быстро нагревается в руке. Скользит, сволочь, сжимаешь пальцы до посинения - на ладони лунки от ногтей... устаешь быстро. Серый. Серый-серый... цвета непричастности. Цвета скотской благодушной отрешенности. Цвета асфальта. Цвета ее глаз, когда она...
Ненавижу асфальт. Не тот, что под ногами. Тот, что в глазах. Мертво, твердо, бездушно. Асфальт. Даже не пустота. В пустоту можно кричать... а с асфальтом можно делать только одно... кулаком - и в трещины... трещины тихие, бляди, какие-то наглые, смеются над тобой, а ты воешь от боли и слизываешь кровь с костяшек... сука, сука, сука, как ты можешь, ненавижу тебя, ненавижу эти твои глаза, и пластик, скотина, скользит в руке, все вы против меня, все, все, все, господи помоги, я опять кричу благим матом, я смешон и жалок, меня тошнит от самого себя, вот только посмей, только посмей улыбнуться, дрянь, костей не соберешь, серые мрази, как я вас...
Нельзя, нельзя. Без истерики. Слишком щедрый подарок для нее, бесстыжей сучки. Не отдавай ей слабость забесплатно, ей своей хватит. На сто лет вперед ей хватит, я-то, дурак, думал - она сильная... вот идиот... она слабая. И этим сводит с ума. Слабость - страшнее силы. Страшнее самой оторванной жестокости. Своей слабостью она задавит и ядерную боеголовку, хитрая, безжалостная и безответная. Слово, слово хоть одно от нее хочу... молчит.. молчит и смотрит асфальтом. Хорошо еще, без смеха. С нее станется... Ну, сейчас-то ей точно невесело. Я все-таки не буратина, я знаю... знаю, как сделать ей несмешно... ну, покричи, покричи со мной. Разрешаю. Я добрый. Это ты, сучара, сердце под кроватью забыла. Под чьей только - так и не понял... а ты разве скажешь. Ты же говоришь только то, что я хочу слышать. Ты же у нас совершенство. Пластилиновый колобок...
Ей позарез надо, чтобы я был подонком. Всегда. Двадцать четыре часа в сутки. Нет, ей не хочется быть несчастной - есть такой тип баб, им нужно чувствовать себя жертвами, - она не из тех. Ей это необходимо для счастья. Откровенного, нахального, безбашенного счастья. Даже не так... ей это нужно для спокойствия. Сказал бы - душевного, - но души там не ночевало. Пластилин, периодически твердеющий в асфальт. И все. Она думает, я не в курсе... нежная и ласковая, как котенок... она знает, чем меня пронять. Проткнуть до печенок. Тактильная до невозможности, а я не умею сопротивляться, у меня нет ее бронированной слабости, и я до крови кусаю губы, пока она пьет наглым мокрым ротиком испарину моей агонии, господи, помоги мне разненавидеть ее, любить я все-таки умею, я не умею ненавидеть без внутренних кровотечений...
Она жить не может без жестокости. Нет для нее большего кайфа, чем увидеть меня, флиртующего с красивой бабой - я ведь сам, мудила, придумал это на свою задницу... раньше была игра, а сейчас оно ей как кислород, как инсулин диабетику - ей НУЖНО. Она смотрит серьезно и внимательно, сигаретка хоть бы дрогнула в расслабленных пальцах, смотрит и - пфффф! - выдувает струйку в потолок, а ночью режет себе руки в туалете. Запирается на задвижку и режет. Как-то поймал ее за этим делом - с тех пор запирается. И молчит. А я стою и по-бараньи таращусь в ее бесстыжие асфальтовые зенки, мне же нельзя просить прощения, это одна из тех вещей, которые считаются мгновенным расторжением контракта. Нельзя забываться. Нельзя быть человеком. Только свиньей, только подонком, только фашистом. Людей она кушает на завтрак... кроткая и ласковая, забирает в теплую горсть тонкими пальчиками пианистки и кушает.
Раньше я заставлял ее смотреть на меня. Раньше я еще надеялся, что смогу хоть минуту, хоть полминуты побыть с ней. Получить хоть что-то взамен. Хоть один вздох, хоть полслога откровения. Сейчас уже не заставляю. Бесполезно... Асфальт. Непроницаемая, бетонная муть. Даже не пустота... зачем она режет себе руки? Она же знает - достаточно ей моргнуть, и я стану тем, кем она пожелает меня видеть. Неужели из-за баб? Нет, нет... слишком примитивно... наверное, просто очередная прихоть. Ей мало. Ей всегда мало... даже когда она не может больше кричать, когда умоляет, чтобы перестал - ей мало, я же вижу, я не слепой, слава богу, уже умею отключаться от нее - ей все равно, там же ничего, кроме асфальта, - а ведь раньше на стены лез от тоски...
- Как?
- Без.
Ну куда тебя несет, ну подожди... нет, поздно. Поздно... она уже там, уже оторвалась от земли - или наоборот, ушла под воду, - поди пойми, куда она девается. Едва успел поймать последний взгляд, и снова - серо, серо, серо... а ведь я еще даже не подошел. Жадная и равнодушная. За такой эгоизм надо убивать на месте. Быстро и безболезненно - ей назло.
Устал от асфальта. Сегодня завяжу ей глаза. Ей плевать. Ей на все плевать, когда она такая. Все чаще задумываюсь - а может, ей всегда на все плевать? Но я боюсь, я позорно труслив, и я верю, по-щенячьему слепо, взахлеб верю каждому ее слову - она так мало говорит... я ловлю ее слова руками и пытаюсь отогреть их дыханием, прячу их по карманам в надежде, что они не растворятся в воздухе через мгновение, мне так не хватает ее голоса. А слезы у нее безвкусные. Всегда безвкусные, как вода. И холодные-холодные, хотя сама горит, как в лихорадке...
Она никогда не сопротивляется. Она делает только то, что мне нужно - как она угадывает? Всегда безошибочно. Я нарочно молчу, не говорю ей ничего - хоть раз хочу увидеть что-нибудь, кроме бетонной серости - отчаяние, растерянность, даже страх, - она же боится, я знаю, да она и не скрывает... не упирается, не уходит... мягкая и податливая, как пух. Пластилиновый колобок. Но она всегда знает, что нужно делать. Возможно, я просто предсказуем до смешного. Не зря же она прячет свою блядскую улыбочку, когда отворачивается - иначе зачем?
Она мечтает о смерти... нет, нет, она не увлекается самоубийствами, эту дурь она прошла еще в детстве, она мечтает умереть у меня в руках. Шепчет мне - "убей..." - и плачет холодными дистиллированными слезами. Размечталась. В попке у тебя не слипнется, моя радость? Хрен тебе в ладошку. Ты еще поживешь. И провалиться мне на месте, если я не заставлю тебя хоть раз побывать в моей шкуре. Почувствовать все до конца, по-честному, без выкрутасов - боль разбитых об асфальт костей, и утробную безвоздушную тоску, от которой слепнешь и глохнешь, и воющий звериный страх - о, этим я накормлю тебя под завязочку, пластилиновая моя принцесса, сучка безглазая, ангелочек мой зубастенький... ты еще сорвешь свой овечий голосок... и не один раз, кровью будешь давиться, хорошая моя, все легкие наизнанку вывернешь. Ну, что? Еще дышишь? Не слышу. Повтори, пожалуйста...
...может, и вправду - сделать ей одолжение? Прибить к чертям собачьим, если ей так неймется. Ведь не будет мне жизни, пока я с ней, я же чувствую, как просачиваюсь у себя же сквозь пальцы, уже какие-то неясные шумы в сердце и всякая дурь с давлением, ну нельзя же так, в самом деле! Скользит серая сволочь, до судорог уже устал...
Но мне тоже мало. В этом-то и финт. Направо пойдешь - коня потеряешь, налево пойдешь - в зад поимеют, прямо пойдешь - о камень ебнешься. С ней выгораю, а без нее загнусь за полчаса. Дышу ее воздухом, не могу без ее глаз, даже асфальтовых, я начинаю болеть, если хоть раз за сутки не услышу, как она кричит... нельзя так с человеком, нельзя... будь проклят тот день... господи, не дай мне потерять ее... Ослеп от слез. Слава богу, ей не видно... все-таки умно я сделал, что завязал ей глаза.
минус
Где ты?.. подойди... прошу тебя. Подойди.
Нет, все в порядке. Все хорошо. Боже мой, какие холодные у тебя руки. Ты замерз? Дай, подышу... ну, чего ты? Все хорошо. Все чудесно... Не плачь.
Ну, прости меня... я знаю, знаю... ты не говоришь, но я же вижу. Да, вижу, ничего смешного. Глупый... ты же знаешь - я не нарочно. Прости. Оставь, оставь, не мешает... нет, я не плачу. Это ты плачешь. Я - свинья. Я знаю. Прости...
Сядь рядышком. Нет, не хочу. Не хочу, сказала... потом. Я здесь, с тобой. Я всегда с тобой... не веришь?
Правильно, в общем-то, делаешь...
Ты опоздал. Всего на пару лет, даже меньше. Я отдаю тебе все... все, что осталось у меня... Это мало, это так ничтожно мало по сравнению с тем, что хотела бы дать. С тем, что даешь мне ты. Несправедливо, знаю. Я сама виновата. Ты сохранил чистоту, а я c ног до головы извозилась во лжи. В пошлости, в цинизме... я смеялась... над собой, над тобой, над нами. Душа не вынесла грязи и съежилась до размера лимонной косточки. У меня была очень трусливая душа.
Ты смелый, прозрачный и беззащитный, как вода. А я - песок. Понимаешь? я люблю тебя, но боюсь людей... Млй страх сильнее любви. Я всю жизнь слишком дорого платила за их равнодушие. Нет, не за уважение, не за любовь, за обычное спокойное равнодушие. Я закрылась на тысячу замков и растеряла все ключи. Я вижу, как ты - с разбега, головой, локтями, грудью... в железобетон... и бронированная дверь, и пружины заржавели. Тебе больнее... ты молчишь, но ты же знаешь - нам уже давно не нужно говорить вслух. А мне не нужно даже видеть.
Не плачь.
Черт, никак не согрею тебя. Мой последний резерв, тепло. Его я еще как-то могу вернуть. Но это и есть самое важное!.. Слышишь? В сутках целых двадцать четыре часа, и двадцать из них я, как могу, оберегаю тебя от одиночества, которое выпило мою жизнь - ты совсем чуть-чуть не успел! - от пустоты, страшной, огромной и окончательной, ты о такой и не слышал. А за четыре - прости. Я сама виновата. Я знаю.
Комментарии:
Добавить комментарий