От мыслей о Ленине я перескочил к нашему недавнему прошлому и настоящему, задумался о культе новой личности, который зарождается на моих глазах. Вспомнились девяностые годы, которые для кого-то были лихими, а для меня годами больших надежд. Надежды, кроме всего, на то, что ненавистный режим рухнул, а с ним ушли в прошлое его пороки и среди них склонность людей к созданию новых культов. Но время надежд сменилось временем смутным. Война на Кавказе, взрывы домов в Москве, убийства политиков, журналистов и бизнесменов. Все это принесла с собой объявленная свобода. Одни воспользовались ею и рванули на Запад. Другие увидели, что в родных пределах есть чем поживиться, и поживились. Немногие пытались воспользоваться выпавшим для России шансом превратить Россию в свободную демократическую страну европейского типа. Одни гибли, другие богатели, третьи нищали. Раздувались и лопались репутации. Помню, как тогдашний наш вождь вывел за ручку маленького человечка с острым носиком и тонкими губками и сказал: вот теперь он будет ваш отец и учитель. Все удивились, потому что до того человечек был известен только тем, что служил ординарцем у большого градоначальника и носил за ним его раздутый портфель. Иностранцы не знали о нем даже и этого и поначалу задавались вопросом: «Who is this guy?» Человечек стоял перед удивленным народом, обводил всех оловянными глазами, а потом тихо сказал: «Замочу!» И хотя сказанное слово было почти плагиатом из одного сочинителя позапрошлого века, народ, того сочинителя не читавший, в маленьком человечке сразу признал человека большого и взревел от восторга. Мужчинам он сразу показался выше ростом и шире в плечах, а женщины восхищались его статью, походкой и при виде его испытывали что-то похожее на оргазм. А он, пользуясь любовью народных масс, решительно взялся за дело и начал с того, что повелел всем петь старую песню. Потом обыкновенную демократию перестроил в вертикальную и суверенную, все богатства земли распределил между своими, но какие-то куски кидал народу, и тот с благодарностью это, говоря по-нашему, хавал, полагая, что, имея такое питание, всякими глупостями вроде свободы и демократии можно и пренебречь. Замечу попутно, что свобода поначалу кажется хорошим обменным товаром. Сначала ее меняют на еду, потом на то, чтоб всегда было не хуже, чем сейчас (стабильность), потом на безопасность и только потом-потом оказывается, что нет ни еды, ни безопасности, ни стабильности, ни свободы. При Перлигосе народ уверовал, что никогда так хорошо не жил, как при нем, и задавался вопросом: если не он, так кто?

Я не удивился. Я привык к тому, что он меня держит за нечистую силу, но при этом ему меня не хватает как постоянного оппонента в его мучительных раздумьях о судьбах отечества, мира и мироздания. У него жена алкоголичка, сын дебил, старшая дочь недавно получила срок за содержание борделя и торговлю наркотиками, а младшая, более или менее нормальная, живет в Париже, но он о семейных проблемах думает мало, поскольку страдает от существования на свете Америки, гомосексуалистов, масонов, евреев и либералов.

Количество старух перед домом менялось, но две из них сидели там постоянно, одну из них звали баба Надя, а другая, греческого происхождения, была известна под кличкой Гречка. Они сидели на лавочке перед домом всегда, многие годы, может быть, даже целую вечность. Казалось, они никогда не рожались и никогда не умрут, никогда не были молодыми, а всегда были такими, как есть, и как сидели, так сидят и будут сидеть всегда. Они сидели и смотрели на протекавшую перед глазами жизнь, как на бесконечную, говоря нынешними словами, мыльную оперу. Не слушая радио и не читая газет, они знали все про всех живших в городе Долгове и частично про обитавших в окрестностях: кто выиграл по облигации, кого посадили за растрату, у кого мужа увезли в вытрезвитель, у кого родилась двойня, чья теща попала под поезд, где случился пожар или кого пырнули ножом. Эти сведения они получали, постоянно опрашивая всех проходящих мимо, где-что-чего, но до многого и своими головами додумывались.

Когда я еще находился в процессе согревания, в комнату вошла девочка лет девяти-десяти. Судя по ее неухоженному виду, это было дитя одного из слуг.
– А ты очень жирный, – уставившись на мой живот, произнесла она.
– А ты – уродина, – тонко парировал я, так как мне крайне не понравилась попытка ребенка прислуги меня оскорбить.
Девчонка без задержки пустилась в рев и оставила поле боя, что несколько подняло мой дух. Ей следовало хорошенько подумать перед тем, как скрестить мечи с самим Фраксом. Через тридцать секунд после бегства ребенка в комнате появился Цицерий. В край его тоги вцепился только что сбежавший недомерок. Недомерок истерически рыдал, вопя сквозь всхлипывания, что я ее оскорбил.
– Что вы сказали моей дочери? – спросил Цицерий, обжигая меня взглядом
– Вашей дочери? Я и понятия не имел, что это существо – ваша дочь.