20 минут до...

Это было несколько лет назад, но я до сих пор помню тот вечер в отеле, будто он случился вчера. Я приехал ровно в 19:00, как Она велела. Номер был дешевым — тяжелые шторы, скрипучая кровать, легкий запах старого ковра и какой-то затхлости. Она написала мне днем, коротко, но так, что сердце екнуло: "Буду позже, шлюшка. Жди, готовься". Я тогда уже знал, что это не просто слова — Госпожа не шутила, когда чего-то хотела. Руки задрожали, внутри все сжалось, но я, как всегда, бросился исполнять. В ванной номера был тесный душ, горячая вода лилась с перебоями, но я смыл с себя день — пот, пыль, все, что могло бы Ее раздражать. Она терпеть не могла, если я не был чистым, готовым лечь под Ее каблук с первой минуты. Вышел, разделся догола, сел на край кровати, сжимая в руках ошейник — черный, кожаный, тот самый, что Она велела взять с собой. Часы показывали 19:05, Ее не было. Я ждал, слушая каждый шорох за дверью, думая, что это Она, и каждый раз ошибался. Прошло 15 минут, потом 20 — я сидел, потел, нервы натягивались, как струны. Представлял Ее — строгую, с той ухмылкой, что ломала меня одним взглядом, и плеткой в руках. К 19:20 я уже был на грани, сжимал ошейник так, что пальцы побелели, пока ключ в замке не щелкнул, и дверь не открылась.
Она вошла — ровно через 20 минут после меня, закутанная в длинный черный плащ, скрывающий все, кроме стука Ее каблуков по паркету. Сумка с Ее вещами — тяжелая, как я потом узнал — шлепнулась на пол. Она посмотрела на меня, стоящего голым с ошейником в руках, и уголок Ее губ дернулся в усмешке. Не говоря ни слова, Она расстегнула плащ, сбросила его на стул — и я замер. Под ним был черный латекс, обтягивающий Ее, как вторая кожа, чулки, блестящие в тусклом свете лампы, и каблуки, острые, как Ее характер. В руках Она держала плетку — тонкую, с потертым концом, будто ею уже кого-то ломали до меня. Я задохнулся, колени подкосились. "На пол, тварь", — сказала Она, и голос Ее — резкий, с той искрой, что всегда меня гнула — заставил рухнуть на паркет. Холодный пол резанул кожу, а Ее взгляд сверху был как удар. Она подошла, медленно, каблуки стучали, как метроном, отмеряя мою покорность. Ошейник вырвала у меня из рук, защелкнула на шее — я до сих пор помню, как кожа впилась в горло, — поводок лег в Ее ладонь, и Она дернула: "Ползи, шлюха". Я пополз, как побитая мразь, к Ее ногам, пока Она не рванула меня ближе, и моя щека не ткнулась в пол у Ее туфель. "Скучал, потаскуха?" — Она наступила мне на затылок, прижала, и я что-то промычал, уткнувшись в паркет, чувствуя себя ничем.
"Лижи, сучка", — бросила Она, и я прижался губами к Ее ножкам. Чулки были чуть влажными от долгого дня, пахли кожей и Ее потом — я лизал, задыхался, вылизывал каждый миллиметр, пока Она посмеивалась: "Какая ты жалкая мразь, выслуживаешься, как пес". Эти слова жгли сильнее, чем я ожидал, язык скользил по каблукам, по нейлону, я вдыхал Ее запах, и внутри все пылало — стыд, желание, все вперемешку. Она надавила ногой мне на лицо, прижала так, что я чуть не задохнулся, но я лизал дальше, вымаливая Ее одобрение. "Докажи, что ты моя дырка", — сказала Она, и я старался сильнее, обсасывал каблук, как шлюха, чувствуя Ее вкус, пока Она не оттолкнула меня каблуком в грудь. "Хватит нюхать, тварь, пора работать", — и я замер, сердце колотилось, как бешеное, ждал, что будет дальше.
Она села на край кровати, раздвинула ноги, бросила: "Сейчас разденешься до конца, мразь". Я уже был голым, но встал, дрожа, показывая себя — это был CFNM, как Она любила: Она в латексе, властная, я — голая шлюшка, трясущаяся под Ее взглядом, как мусор на осмотре. "Ко мне", — сказала Она, и я подполз, чувствуя себя ничтожеством. Она схватила меня за волосы, рванула голову назад, плюнула в лицо: "Ты моя дырка, поняла, тварь?" Я кивнул, слюна стекала по щеке, унижая до дрожи, а Она плюнула еще раз, прямо в рот: "Глотай, шлюха". Я проглотил, чуть не поперхнувшись, и Она швырнула меня на живот. Плетка запела — первый удар по заднице, резкий, жгучий, я дернулся, но Она хлестнула снова: "Лежи, сучка". Хлест, хлест, хлест — кожа горела, я стонал, как шлюха, и просил еще. Она била, смеялась, приговаривала: "Любишь, когда тебя хлещут, да, потаскуха?" Я скулил, кивая, и Она ударила сильнее, пока я не выгнулся от боли и кайфа.
Но это был только разогрев. Она встала, открыла сумку, достала веревки — тонкие, крепкие, чуть потертые, будто ими уже кого-то вязали. "Руки за спину", — сказала Она, и я подчинился, чувствуя, как Она стягивает запястья так, что веревка врезалась в кожу. Потом Ее взгляд упал ниже. "Раздвинь ноги, потаскуха", — и я раскрылся, дрожа от стыда. Она взяла веревку, обмотала основание члена, туго, до пульсации — я помню, как кровь застучала там, — потом каждое яйцо отдельно, стянула так, что они натянулись, выпирали, как мишени, уязвимые и жалкие. "Вот так лучше, шлюха", — ухмыльнулась Она, потянув за концы, и я взвыл от резкой боли. Плетка вернулась — сначала по члену, легкий шлепок, но точный, потом по яйцам, с оттяжкой, сильнее. Я скулил, дергался, но веревки держали, а Она била снова: "Терпи, мразь, это твое место". Удары сыпались — быстрые, как град, потом медленные, с паузой, чтобы я чувствовал, как яйца ноют, как член дергается от каждого хлеста. Она схватила член рукой, сжала, дернула веревку, шлепнула ладонью по яйцам, смеясь: "Смотри, как ты дергаешься, шлюшка, любишь, когда тебя так мучают?" Я стонал, просил: "Да, Госпожа, бейте еще", и Она била — плеткой, пальцами, тянула веревки, пока член не пульсировал, а яйца не ныли так, что я задыхался от унижения и кайфа. "Жалкая тварь, дрочишься от этого", — Она плюнула мне на член, хлестнула еще, дернула веревку так, что я заскулил, как побитая сучка, умоляя не останавливаться. Потом достала вторую плетку — с короткими хвостами, жесткими, как проволока, — и начала хлестать по яйцам, целясь точно, каждый удар — как вспышка, я кричал, но просил: "Госпожа, сильнее", и Она била, тянула веревки, сжимала пальцами, пока я не задыхался от боли, стыда и желания, чувствуя себя Ее игрушкой, Ее мусором, Ее шлюхой. "Смотри, как они болтаются, мразь", — Она дернула веревку, шлепнула еще раз, плюнула на яйца, хлестнула снова, и я чуть не потерял сознание от Ее власти.
Она развязала веревки, бросив их на пол, но не дала мне отдыха. "На четвереньки", — сказала Она, и я встал, дрожащий, потный, сломанный. Страпон достала из сумки — черный, блестящий, с запахом резины. "Проси, тварь", — и я выдавил: "Пожалуйста, Госпожа, возьмите меня". Она вошла резко, без жалости, ломая меня, как дешевую шлюху. Каждый толчок — с Ее словами: "Ты моя дырка, поняла, сучка? Мое мясо". Я стонал, выгибался, просил глубже, отдаваясь полностью, пока Она не дернула ошейник, чуть не задушив. Она трахала меня, смеялась, шлепала по заднице ладонью, приговаривала: "Скажи, что ты шлюха", и я хрипел: "Я Ваша шлюха, Госпожа", пока Она не ускорилась, вгоняя страпон глубже, ломая меня до дрожи.
Она отложила страпон, дала мне минуту отдышаться, но я знал — это не конец. "Встань, потаскуха", — сказала Она, и я поднялся, шатаясь, потный, униженный. Схватила за поводок, подвела к зеркалу в углу номера: "Смотри на себя, шлюха". Я увидел — голый, с ошейником, мокрый от пота и Ее слюны, жалкий, как побитая тварь. Она плюнула мне в лицо еще раз, толкнула на колени: "Готов к главному, мразь?" Я кивнул, дрожа, и Она швырнула меня на спину, на кровать, которая скрипела так, что я думал, она рухнет.
Финал стал Ее триумфом. Она встала надо мной, стянула часть латекса — медленно, с удовольствием, обнажая себя ровно настолько, чтобы начать. "Ложись и жди, шлюха", — сказала Она, и я растянулся, дрожащий, открытый, глядя на Нее снизу вверх. Она опустилась на мое лицо — фейсситинг начался, и я сразу понял, что это будет жестко. Ее вес придавил меня, я лизал, задыхался, пока Она терлась, шепча: "Работай языком, мразь, или захлебнешься под моей жопой". Запах, вкус, пот — я был Ее вещью, вылизывал, как побитая тварь, глотая Ее влагу, пока Она не начала двигаться быстрее, сжимая бедра вокруг моей головы. "Лижи глубже, шлюха, пока я не обкончаю тебе всю рожу", — и я лизал, задыхаясь, чувствуя, как Ее соки текут по моему лицу, как Она трется, давит, душит меня своей властью, а я сую язык глубже, вылизываю каждый уголок, захлебываясь Ее запахом, Ее потом, своим унижением. Она стонала, терлась сильнее, шлепала меня по щекам, пока я лизал: "Быстрее, тварь, или задушу тебя тут". Я задыхался, глотал Ее, чувствовал, как Она властвует надо мной, как Ее бедра сжимают мою голову, как я становлюсь Ее подстилкой. И тут Она добавила золотой дождь. "Рот шире, потаскуха, пей меня всю", — и он хлынул, горячий, резкий, прямо в меня, пока я лизал и глотал, захлебываясь Ее мочой, Ее вкусом, Ее презрением. Она мочила меня, как метит сучку, стонала, упиваясь, терлась, пока я не утонул в этом месиве из Ее соков и мочи, ловя каждую каплю, задыхаясь под Ней, пока Она не кончила, придавив меня так, что я чуть не потерял сознание в Ее триумфе. Она трахала мое лицо, мочила меня, смеялась: "Пей, шлюха, это твой удел", и я пил, лизал, захлебывался, пока Она не слезла, оставив меня лежать в луже Ее власти.
Когда Она встала, я лежал у Ее ног — мокрый, сломанный, пропитанный Ею, но живой, как никогда. Она провела каблуком по моему лицу: "Знаешь свое место, шлюха". И я знал. Это было про грязь, стыд, власть — и про доверие, про то, как я отдавался Ей всей душой. Она ушла, оставив меня лежать в Ее триумфе, а я до сих пор думаю о том вечере, зная, что это было настоящее.